Книга очень интересная, здесь опубликованы 100 стр.   

 Аннотация

В книге выявляется устройство всей машины манипуляции общественным сознанием — как технологии господства.
Для России переход к этому новому типу власти означает смену культуры, мышления и языка. В книге описаны главные блоки манипуляции и причины уязвимости русского характера. Принять новый тип власти над человеком или строить защиту от манипуляции — вопрос выбора исторической судьбы... а может быть, и вопрос существования русского народа.

********************

 С. Кара-Мурза. Манипуляция сознанием.

Оглавление
Введение. 3
Раздел I. Что такое манипуляция сознанием. 5
Глава 1. О чем идет речь. 5
Глава 2. «Анатомия и физиология» манипуляции сознанием. 11
Глава 3. Демократия, тоталитаризм и манипуляция сознанием. 21
Глава 4. Основные доктрины манипуляции сознанием. 34
§ 1. Технология манипуляции как закрытое знание. 34
§ 2. Учение о гегемонии Антонио Грамши. 37
§ 3. Психологическая доктрина. 41
§ 4. Социодинамика культуры. 47
Раздел II. Главные мишени манипуляторов сознанием. 48
Глава 5. Оснащение ума: знаковые системы. 48
§ 1. Язык слов. 49
§ 2. Язык образов. 56
§ 3. Иные знаковые системы. 60
Глава 6. Мышление: его типы и оснащение. 64
§ 1. Логическое мышление. 64
§ 2. Ассоциативное мышление. Метафоры. 72
§ 3. Стереотипы. 76
Глава 7. Чувства. 81
§ 1. Эмоциональное воздействие как предпосылка манипуляции. 81
§ 2. Западный страх. 84
§ 3. Страхи холодной войны. 89
§ 4. Страхи и тип культуры. 91
§ 5. Страх терроризма. 95
Глава 8. Воображение, внимание, память. 100
§ 1. Воображение и поведение. 100
§ 2. Общество спектакля. 106
§ 3. Манипуляция вниманием. 109
§ 4. Манипуляция и воздействие на память. 110
Глава 9. Мифы общественного сознания: большие проекты манипуляции. 113
§ 1. Черные мифы. 114
§ 2. «Светлые» мифы Запада: евроцентризм. 116
Раздел III. Манипуляция сознанием и общественные институты. 125
Глава 10. Массовая культура и ее институты. 125
§ 1. Толпа и ее искусственное создание. 125
§ 2. Разрешение аморальности. 129
§ 3. Захват и присоединение аудитории. 132
Глава 11. Общественные институты. 134
§ 1. Школа — производство человека массы. 134
§ 2. Наука как инструмент манипуляции сознанием. 140
Глава 12. Средства массовой информации. 147
§ 1. Цели, образ действия и место в культуре средств массовой информации. 147
§ 2. Средства массовой информации: манипулятивная семантика и риторика. 154
Глава 13. Телевидение. 160
§ 1. Свобода сообщений — цензура — манипуляция сознанием. 160
§ 2. Пещерные люди ХХ века. 162
§ 3. Телевидение как технология разрушения сознания. 164
§ 4. Телевидение и создание реальности. 167
§ 5. Телевидение и манипуляция сознанием в политике. 171
§ 6. Сопротивление общества. 174
Раздел IV. Манипуляция сознанием в ходе разрушения советского строя. 177
Глава 14. Успех манипуляции сознанием в годы перестройки. 177
§ 1. Перестройка: главные удары по системам защиты от манипуляции. 177
§ 2. Холодная война и идейное разоружение советского человека. 181
§ 3. Опытный факт: сдвиг в настроении рабочих. 187
§ 4. Опытный факт: манипуляция в законодательстве. 188
Глава 15. Объективные предпосылки для успешной манипуляции сознанием советского человека. 191
§ 1. Урбанизация и голод на образы. 191
§ 2. Возрождение сословности в позднем советском обществе. 195
§ 3. Тоталитаризм источника сообщений. 199
§ 4. Контролируемое бедствие как условие успешной манипуляции. 200
Глава 16. Общественное сознание в СССР и его уязвимые стороны. 204
§ 1. Стереотипы исторического материализма и подрыв гегемонии советского строя. 204
§ 2. Незнание общества, в котором живем. 213
§ 3. Художественное воображение и уязвимость советского человека. 217
Глава 17. Воздействие на оснащение ума. 223
§ 1. Манипуляция словами и образами. 223
§ 2. Размывание и подмена понятий. 229
§ 3. Подмена имени и предмета. 235
§ 4. Пример ложного имени: либерализм. 238
§ 5. Манипуляция числом и мерой. 242
Глава 18. Воздействие на мышление в акциях по манипуляции. 250
§ 1. Перестройка и разрушение логического мышления. 250
§ 2. Аутизм интеллигенции. 256
§ 3. Создание некогерентности (несоизмеримости частей реальности). 264
§ 4. Учебная задача: когерентны ли рассуждения экономистов? 268
§ 5. Утрата меры и некогерентность мышления. 274
Глава 19. Отключение памяти и нравственности. 277
§ 1. Историческая память. 277
§ 2. Краткосрочная память и манипуляция в политике. 278
§ 3. Разрушение символов. 282
§ 4. Манипуляция образом труда и безработицы. 288
§ 5. Разрушение ядра нравственности. 295
Глава 20. Кухня манипуляции сознанием: испытанные на нас приемы. 301
§ 1. Прямая ложь. 301
§ 2. Не прямая ложь, а умолчание. 304
§ 3 . Умолчание цели, цены и сроков изменений. 309
§ 4. Ложная мудрость. 316
§ 5. Волшебная флейта перестройки: фильм «Город Зеро» как учебная задача. 320
Глава 21. Метафоры и стереотипы перестройки. 323
§ 1. Метафоры оппозиции. 323
§ 2. Стереотип антигосударственности. 333
§ 3. Ролевые стереотипы: «государство-эксплуататор». 335
§ 4. Стереотип «льготы и коррупция номенклатуры». 338
§ 5. Стереотип «обделенного народа». 341
§ 6. Стереотип «преступного мышления». 347
§ 7. Канализирование стереотипов: фильм С. Говорухина «Ворошиловский стрелок». 350
§ 8. Страх голода в манипуляции сознанием. 356
Глава 22. «Мягкие» черные мифы о советском строе. 360
§ 1. Подготовка к отказу от советского хозяйства. Экономические мифы. 360
§ 2. Миф о советской милиции. 361
§ 3. Миф о технологическом риске. 364
§ 4. Экологический миф. 367
Глава 23. Место телевидения в манипуляции сознанием. 370
Глава 24. Учебные задачи: разбор черных мифов. 380
§ 1. Миф о черносотенцах и его активизация в конце ХХ века. 380
§ 2. «Проект Ленина» — путь к гибели? 386
Глава 25. Маленькие учебные задачи. 403
Глава 26. Блестящие операции по манипуляция сознанием. «Государственный переворот» августа 1991 г. 416
§ 1. Предыстория августовского переворота. 417
§ 2. Фактология «путча». 420
§ 3. История «ареста» Горбачева. 423
§ 4. «Переворот» и КПСС. 425
§ 5. Модели объяснения событий. 427
§ 6. Основные результаты «путча» и Августовской революции. 431
§ 7. Процесс против «заговорщиков». 432
§ 8. Фактор страха в политике после августа. 434
Заключение. 436
Введение.
Мы — свидетели и участники событий космического масштаба. На глазах одного поколения удалось взорвать и, возможно, сломать Россию. Десять веков эта огромная цивилизация соединяла и уравновешивала два главных блока человеческого мира — Запад и Восток. После первого удара в ХХ веке Россия, уже в облике СССР, возродила свои главные черты, вновь обрела свое лицо (правда, умывшись кровью). Но вирус остался в ее организме, болезнь нашла новые уязвимые точки, кризис оказался гораздо тяжелее. Зашаталась и стала рассыпаться одна из опор всего человеческого общежития. В перестройку втягивается, с нарастающим ужасом, весь мир.
По всему видно, что смута надолго, и нас ждут еще невероятные приключения. Слегка переделав знаменитую фразу Хрущева, можно сказать: «Нынешние поколения советских людей не соскучатся до самой смерти». И, в отличие от предсказания Никиты Сергеевича, этот прогноз, похоже, сбудется. Тем более, что продолжительность жизни при таком веселье быстро сокращается.
Чтобы, сводя счеты с жизнью, не было мучительно стыдно за наделанные нами глупости, полезно нам порассуждать: что же произошло? Почему же мы хотели как лучше, а получилось не как всегда, а как и в страшном сне не приснится. Ведь до сих пор вкладчики банка «Чара» жалуются друг другу: «Просыпаюсь с надеждой: все это был сон. Не мог же я, такой умный и хитрый, отнести и отдать все мои сбережения жуликам. Добровольно!». Нет, все это — не сон. Да и «Чара» — мелочь. Вернее, не мелочь, а та капля воды, в которой отразилась вся эта перестройка, реформа, демократия и что там еще было у фокусника под шляпой.
Думаю, страсти уже немного остыли, и порассуждать мы можем с пользой и даже со смехом (иногда нервным, но уже не истерическим) — все вместе. И жертвы нашей эпохальной аферы, и те, кто в ней, как ему кажется, сумел поживиться. Таких все меньше, но они есть. Да и не любит человек выглядеть простофилей, вот и хорохорится — я теперь банкир, а я менеджер.
Может быть, наши рассуждения еще успеют помочь нам самим в нашей жизни, наверняка помогут нашим детям — кашу придется расхлебывать им. Да и для истории, для потомков хочется оставить свидетельства очевидцев хоть с какими-то попытками осмысления. А то мы сегодня читаем разные версии о том, что произошло с русскими в начале XVII века, а понять трудно. Что это за Смута такая? Почему поверили ворам и жалким проходимцам, даже на русский престол посадили? Почему воеводы наперебой спешили сдать города ничтожным силам удивленных авантюристов, а казаки кинулись грабить русские города?
И потом, люди мы в основном неверующие (свечки и крестики — это не совсем то), но у большинства свербит тайная мысль: придется ведь ответ держать перед нашими мертвыми. Спросит меня отец, не пришедший с войны: «Чего вы там намудрили? Объясни, мы тут все гадаем, понять не можем». Надо же готовиться, нашим предкам речь Горбачева под нос не сунешь: вот, мол, этими истинами увлеклись. У них мышление было не новое, а здравое.
Начнем же понемногу разматывать ниточку, восстановив в памяти историю так, чтобы понять: какими чудодейственными средствами нас убедили сделать все то, что мы сделали. Ведь наворочали мы дел немало, и без всякого кнута и пряника — с энтузиазмом и даже восторгом. Сейчас, задним умом, кое-кто очень крепок. Иные даже хвалятся: я знал! я предупреждал! Эти люди общей картины не меняют.
Во-первых, таких умных было очень немного. Почитайте хотя бы выступления Лигачева, нашего консервативного буки. Тех же щей, но пожиже влей. А иные предупреждали вроде бы верно, но в такой нарочито нелепой форме, что, похоже, их предупреждения писались в ведомстве А. Н. Яковлева. Вспомним хоть письмо Нины Андреевой. Конечно, писала она сама и искренне, ведомство А. Н. Яковлева только подбирало такие перлы и «по оплошности» пускало в печать.
Наконец, в каждом обществе людей (и даже в каждом стаде) есть сколько-то прирожденных строптивцев, природных диссидентов. Они всегда ворчат и противоречат. Возьмите хоть Солженицына. Мало кто сумел столько сделать для уничтожения советского строя. Наконец, уничтожили, сделали все, как он просил — опять недоволен. Нет, вы убейте, но так, чтобы было красиво. Чтобы покойничек был розовеньким и улыбался. Думаю, таких вечно недовольных считать свидетельством устойчивости нашего национального разума нельзя.
Так что примем как факт: некая влиятельная и организованная часть человечества (в которую приняты и кое-кто из наших земляков) каким-то образом добилась, чтобы наше общество в целом, почти 300 миллионов человек, не считая «союзников», активно действовало по программе, приносящей огромные выгоды этой группе и огромный урон нам самим. Сегодня, когда важный этап этой программы завершен и результат налицо, это можно принять действительно как факт и больше на нем не останавливаться. Потери и приобретения известны и очевидны, они подсчитаны и обнародованы в мировых бухгалтерских книгах, буквально написаны на роже счастливых политиков.
Что бы там ни говорили крепкие задним умом скептики, если считать, что мы — народ (то есть, единое тело с надличностным разумом), то пора признать, что наша народная мудрость почему-то дала осечку. Мы коллективно заглатывали одну приманку за другой, пока нас не подвели к крючку и не вытянули на разделочную палубу. Правда, и сегодня есть такие, которые, уже лежа на этой палубе, кричат: «Я этого хотел и не могу поступиться принципами! Да здравствует товарищ Чубайс!». Но это — тонкие натуры, их особенно жалко.
Так вот, давайте разберем, что это была за приманка, как ее готовили и с какими словами ею помахивали у нас перед носом. Потому что то, что с нами сделали, называется скучным термином: манипуляция общественным сознанием. По своим масштабам, затратам, продолжительности и результатам эта программа манипуляции не имеет аналогов в истории. В ходе ее подготовки и выполнения сделано огромное количество находок и даже открытий, накоплено новое важное знание о человеке и обществе, об информации и языке, об экономике и экологии. Прежде чем начать решающие действия в России, были поставлены «острые» (часто исключительно кровавые) эксперименты над многими народами и получено ценное знание по этнографии и антропологии. Мир изменился не только из-за краха СССР. Сама невидимая деятельность по манипуляции общественным сознанием множества народов земли изменила облик мира и затронула практически каждого жителя планеты. И особенно культурный слой человечества, читателя и телезрителя.
Успех манипуляции сознанием народов СССР и прежде всего русского народа (по словам Даллеса, «самого непокорного народа») опасно вскружил голову политикам-победителям и их экспертам. Сегодня пресса полна торжествующими воплями о принципиальной возможности полного контроля над поведением человека, причем с очень небольшими затратами. С другой стороны, множество тех, кто посчитал себя жертвами манипуляции, впали в уныние и уверовали в какое-то тайное оружие, разработанное КГБ или ЦРУ (или совместно), в какие-то психотропные средства, с помощью которых коварные политики «зомбируют» людей. Ясно, что вера в мистическую силу противника парализует волю к сопротивлению. Так что «создание» этой веры (путем слухов, статей, «обличений» и «признаний») — само по себе есть важное средство манипуляции общественным сознанием.
Люди, независимо от их идеологии и политических пристрастий, делятся на два типа. Одни считают, что, в принципе, человек — это большой ребенок, и манипуляция его сознанием (разумеется, ради его собственного блага) просвещенным и мудрым правителем — не только допустимое, но и предпочтительное, «прогрессивное» средство. Например, многие специалисты и философы считают, что переход от принуждения, тем более с применением насилия, к манипуляции сознанием — огромный шаг в развитии человечества.
Другие считают, что свобода воли человека, предполагающая обладание незамутненным разумом и позволяющая делать ответственный выбор (пусть и ошибочный) — огромная ценность. Эта категория людей отвергает законность и моральное оправдание манипуляции сознанием. В пределе, считает физическое насилие менее разрушительным (если и не для индивидуума, то для рода человеческого), чем «зомбирование», роботизация людей.
Эти две позиции определяются ценностями, идеалами человека. Значит, спорить о том, какая из этих позиций правильнее и лучше, бесполезно. Это все равно что спорить, что важнее — душа или тело. Рационально и даже логично можно рассуждать о том, какие последствия для общества и личности повлечет за собой превращение той или иной идеальной позиции в политическую доктрину. Влияет ли на жизнь человека воплощение этой доктрины в жизнь линейно — или это влияние имеет критические пороговые уровни. То есть, допустима ли «манипуляция в разумных пределах» или признание ее как оправданного средства управления означает перескок в качественно иное общество.
Поэтому в книге, которая предлагается читателю всего лишь как основа, матрица для диалога, мы постараемся избежать обвинений и оценки идеалов. Будем говорить о делах — их можно и нужно оценивать с позиций совести, поскольку они затрагивают жизнь людей. Но и скрывать свои установки бесполезно и даже вредно, это же не агитпроп. Вербовать в свою веру не нужно, гораздо важнее создать очаг диалога в нашем расколотом обществе. Поэтому предпочитаю предупредить, что книга написана с позиций неприятия манипуляции и общественным, и личным сознанием. Я уверен, что на этом пути, который, конечно же, обеспечивает удобства и комфорт, человека ждет беда. Истощение бытия и угасание всего рода человеческого, включая касту жрецов, сидящих у пульта манипулирующей машины.
Но это — личное, об этом лучше читать у Достоевского. Мы же поговорим о вещах явных и осязаемых — о той технологии манипуляции сознанием, которая сложилась в наше время и которая была применена против «совка», против меня и моих сограждан.
Раздел I. Что такое манипуляция сознанием.
Глава 1. О чем идет речь.
Когда уважающий себя человек слышит о манипуляции сознанием, он думает, что его-то уж не провести. Он — индивидуум, свободный атом человечества. Как на него повлиять? Атом-то атом, но и атом расщепить оказалось возможно, хотя само слово «атом» означает неделимый.
Ограничим предмет нашего разговора, идя от общего к частному.
Во всех представлениях о мире, начиная с самых архаических мифов, присутствует акт Сотворения. Боги превращают Хаос в Космос — упорядоченное целое, все частицы которого связаны невидимыми нитями, струнами. Человек, проникнутый космическим чувством, ощущает единство Бытия, а себя считает обитателем огромного и прекрасного дома.
Научная революция, Коперник, Галилей и Ньютон разрушили представление о мире как гармоничном Космосе, «открыли» пространство и «выпрямили» время. Но идея взаимовлияния вещей сохранилась — уже в виде механистического детерминизма. Все в мире сцеплено, но теперь не чудесными струнами, а как шестеренки в часах — законом всемирного тяготения. Земля программирует поведение брошенного камня.
«Бог не играет в кости!» — вот кредо механики, даже в самых последних ее версиях. Эта вера в то, что влияние одного тела на поведение другого совершенно точно и однозначно, доходила до крайности. Лаплас утверждал, что если бы ему сообщили координаты и импульс (массу, направление и скорость движения) всех частиц во Вселенной, он мог бы расчитать состояние мира (всех его частиц) в любой момент в прошлом и будущем. Сейчас мы во многом преодолели такой «крутой» детерминизм, признаем, что мир сложнее, чем механическая машина.
В обыденной, спокойной жизни мы на взаимовлияние вещей в мире не обращаем внимания. Нам и в голову не приходит задуматься о том, что было бы, если бы не было, например, трения. Если бы гвоздь не мог держаться в дереве, а гайку нельзя было бы затянуть на болте. Нас не удивляет, что куча гладкого, текучего зерна, полежав немного, схватывается в очень плотное целое. Да что зерно, даже песчинки, совершенно твердые и гладкие, сцепляются в куче так, что по ней можно ходить. Но потопчись на этом песке, разрушь слабое взаимодействие песчинок, и песок становится зыбким, как вода, в нем можно утонуть.
Наше внимание привлекают не состояния покоя, не торчащий в доске гвоздь и не мирная гора песка, а ситуации слома стабильной системы, смены («перестройки») ее структуры — ситуации катастроф. Нас поражает, что маленький, даже по капельке, ручеек может размыть огромную плотину. И этого ручейка нельзя допускать ни в коем случае, ибо он «запускает» цепной, самоускоряющийся процесс. Сдвинув одну песчинку, капля немного расширяет поток воды. В нашу культуру вошла голландская притча о маленьком мальчике, который увидел, как через плотину сочится вода, и заткнул дырочку пальцем. Изнемогая, он простоял на своем посту, пока его не нашли взрослые.
Когда мы познакомились с атомной энергией, людей поразило это страшное проявление порогового эффекта. Вот, лежит совершенно инертный кусок урана. Добавь к нему микроскопическую частичку, в идеале — один протон — и происходит ядерный взрыв. Возникла критическая масса, в которой взаимодействие частиц переступило через порог, за которым — цепная реакция деления ядер. Я помню, как много людей размышляло и говорило об этом в 1945 году, когда американцы взорвали атомные бомбы в Японии и в газетах напечатали популярное объяснение физики атомного взрыва.
Пожалуй, еще удивительнее пороговые эффекты при неядерных взрывах, которые происходят в результате химических реакций и накопления тепла. В порту Гамбурга на причале взорвалась куча азотных удобрений, обычно совершенно невзрывоопасных. Только потому, что куча была слишком большой — накопление в ней свободных радикалов превысило критическую величину и начались процессы, которых никто не ожидал. Приступая к исследованию разветвленных цепных реакций, Н. Н. Семенов проделал удивительные эксперименты, в которые долго было невозможно поверить. Он обнаружил, что пары фосфора воспламеняются в присутствии кислорода в узком диапазоне давления. И вот, в стеклянном баллоне, содержащем смесь паров фосфора с кислородом, происходила вспышка, когда он открывал кран, впуская в баллон инертный газ аргон. Газ, которым можно тушить пожары! И наоборот, горение моментально прекращалось, когда в баллон с пылающим газом вводили чистый кислород!
Даже системы неживой природы, образуют такие сложные комбинации и обнаруживают такое удивительное и сложное поведение, что почти всерьез начинаешь принимать метафоры. Кажется, что они обладают памятью и мышлением. Вот облака плывут, а то и несутся по небу, долгое время сохраняя свою причудливую форму — четкую, порой точеную. Почему тот длинный, похожий на шею лебедя выступ не распадается, не рассасывается даже на ветру? Ведь это всего-навсего туман из мельчайших капелек воды. Почему так устойчив баланс их взаимного притяжения и отталкивания? Почему тонкий хобот смерча бродит по полю, а потом по деревне, как будто ищет чью-то избу, с которой ему надо сорвать крышу? Ведь он не распадается, не разваливается на беспорядочные порывы ветра, даже натолкнувшись на большое препятствие. Вот, разметал кучу досок, кажется, все, разрушился. Нет, смотришь, через десяток метров восстановил свое строение, закрутил с той же скоростью, побрел дальше.
А ведь в этих неорганических системах взаимодействие сводится всего лишь к переносу массы и энергии. Воспринимать и перерабатывать информацию они, в строгом смысле слова, не могут. Когда же мы переходим в царство живой природы, мы видим такую изощренность и сложность во взаимодействии «соучастников», что только привычка и спасительная нелюбознательность позволяет нам жить и заниматься своими делами. Иначе бы мы только созерцали и размышляли. Даже знакомство с самым элементарным актом записи, хранения и считывания генетической информации пробуждает религиозное чувство. Как могло это чудо возникнуть из каких-то случайных скоплений азотистых веществ, какой-то слизи, методом проб и перебора? Разве могло для создания этого механизма через простую эволюцию хватить времени у Вселенной?
Как обеспечивается невероятная устойчивость «поведения» живого организма в выполнении записанной в его генах программы? Меня в молодости поразил, наверное, мелкий с точки зрения специалиста факт. Я работал на Кубе, в тропиках. Время там, как будто, не двигается. Каждый день — то же солнце, та же жара, буйная растительность. И вдруг в конце сентября, чуть ли не в один день, часть деревьев — те, чьи предки когда-то столетия назад были завезены сюда из Европы — начали желтеть и сбрасывать листья. Почему? Зачем? Кто и как подал им сигнал? Ведь ничего не изменилось в окружающей их среде. Организм дерева подчиняется программе, записанной в молекуле РНК, и какому-то «биологическому будильнику», который с абсолютной точностью тикает тысячи лет.
Посмотрите, как подсолнечник, не имея «органов движения», с точностью до минуты поворачивает свою головку за солнцем. Его «органы чувств» точно улавливают угол, под которым на растение падает свет, а «органы управления» дают очень точные команды клеткам.
Многие, наверное, видели учебный фильм «Лейкоциты». Задача этих «белых кровяных шариков» — бросаться в то место, где нарушена целостность кровеносных сосудов и в организм проникают чужеродные тела. Лейкоциты их атакуют, обволакивают, гибнут и своими «телами» закрывают пробоину. Они улавливают присутствие в крови посторонних веществ в совершенно ничтожных количествах и устремляются по направлению возрастания их концентрации. Так они находят их источник. Они быстро двигаются даже против тока крови. А ведь это — всего-навсего одна клетка, без носа, без мозга и без ног. Но в фильме, снятом под сильным микроскопом, мы видим их как полчища странных и очень энергичных разумных существ. В одной сцене фильма сосуд с физиологическим раствором (слабый раствор соли) разделен фарфоровой перегородкой. Под ней в растворе лейкоциты, а наверх в уголок осторожно вносят каплю с чужеродным белком. И вот лейкоциты внизу, «почуяв» противника, начинают метаться, потом ориентируются, отыскивают поры в фарфоровой пластинке и начинают в них протискиваться. Наверху они вылезают из этих цилиндрических пор, как человек из канализационного колодца, почти «опираясь руками», и плывут уже прямо к капле белка. Сложная и неуклонно выполняемая программа поведения.
Вот вирус, пограничное между жизнью и неживой природой образование. Он показывает возможности нарушения чужой программы. Вирус приспособился эксплуатировать определенный вид живых клеток, «умеет» их находить, цепляться к их оболочке. Прицепившись, он проталкивает в клетку всего одну молекулу — РНК, в которой записаны команды по «производству» вирусов. И в клетке возникает тайное, теневое правительство, которое подчиняет своей воле всю жизнедеятельность огромной системы (клетка по сравнению с вирусом — это целая страна). Все ресурсы клетки направлены теперь на выполнение команд, записанных во внедренной в нее матрице. Сложные производственные системы клетки переналаживаются на выпуск сердечников вируса и на то, чтобы одеть их в белковую оболочку, после чего истощенная клетка погибает.
Это — исходный, фундаментальный вариант взаимодействия, при котором один участник жизненной драмы заставляет других действовать в его интересах и по его программе так, что это не распознается жертвами и не вызывает у них сопротивления. Мы имеем случай манипуляции, проделанной путем подмены документа, в котором записана вся производственная программа.
Вообще же нет числа способам повлиять на поведение членов экологического сообщества, окружающих живое образование. Растение обрамляет свои тычинки и пестик роскошной привлекательной декорацией — цветком, выделяющим к тому же ароматный нектар. Насекомые устремляются на запах и цвет, платя за нектар работой по опылению.
Богомол притворился сухим листиком, не отличишь. Он создал невинный и скромный ложный образ, успокаивающий жертву.
Пчела-разведчица, найдя заросли медоносов, летит в улей и исполняет перед товарищами танец, точно указывая направление на цель и расстояние до нее.
Каракатица, став жертвой нападения страшного для нее хищника, выпускает чернильную жидкость, а затем вырывает и выбрасывает в темное облачко свои внутренности. Они там заманчиво шевелятся, и простодушный хищник рад: попалась, голубушка! И пока он рыщет в чернильной мути, циничная каракатица, принеся в жертву часть ради целого, уползает отращивать новые внутренности.
Иногда сигналы, посылаемые в окружающую среду, «перехватываются» хищником или паразитом и становятся губительными для их отправителя. Грибок стрига наносит огромный урон урожаям пшеницы в Азии и Африке. Его споры, дремлющие в земле, оживают лишь на четвертый день после того, как пшеничное зерно после посева пустит корень — на свежем ростке корня паразитирует гриб. Как же определяет грибок момент своей активизации и нападения? Сигналом служит одно из веществ, выделяемых корнем (его недавно выделили из засеянной земли, очистили, изучили строение и назвали стригол). Достаточно попадания в спору грибка всего одной молекулы стригола, чтобы были запущены бурные процессы жизнедеятельности. На беду себе семя пшеницы «утечкой информации» программирует поведение своего паразита.
В других случаях, наоборот, паразит своей «химической информацией» (какими-то выделениями) программирует поведение эксплуатируемых им существ. Иногда эффективность этого программирования бывает так высока, что впору говорить о гипнотическом воздействии. Это особенно поражает, когда по программе действуют большие массы организмов, например, у «социальных», живущих большими колониями насекомых. Так, например, устроились в муравейниках крошечные жучки — жуки Ломехуза .
Своими манерами и движениями жучки Ломехуза очень напоминают муравьев и хорошо владеют их языком жестов. Солидарные и трудолюбивые муравьи по первой же просьбе дают корм собрату. Муравей выражает эту просьбу, определенным образом постукивая товарища. Жучки «освоили» эти жесты и легко выманивают пищу. Но они прожорливы, и обязывают целые отряды муравьев переключиться на их кормежку. На теле у жучков есть пучки золотистых волосков, на которых скапливаются выделения. Рабочие муравьи слизывают эти выделения и утрачивают всякий здравый смысл . Они начинают выкармливать жучков и их личинок с таким рвением, что оставляют без корма и собратьев, и даже собственные личинки. Возлюбив пришельцев, сами они впадают в полное уничижение, вплоть до того что скармливают жучкам муравьиные яйца, оставаясь без потомства. А если муравейнику грозит опасность, они спасают личинок жука, бросая своих.
Ясно, что своими наркотическими выделениями жучки Ломехуза посылают муравьям сигнал, блокирующий важную программу поведения, заложенную в организме муравья. Ту программу, которая в норме побуждает муравья совершать действия, направленные на жизнеобеспечение муравейника и продолжение рода. И, видимо, переданная жучками информация не только блокирует «нормальную» программу, но перекодирует ее, активизируя те действия муравьев, которые выгодны паразиту. Причем так, что муравьи просто счастливы выполнять эти действия.
Почему же эпизоду из жизни насекомых уделяет место остро политическая газета «Дуэль»? Почему в свое время большой интерес вызвало открытие стригола и описание взаимоотношений стриги и пшеничного зерна? Потому, что мы узнаем ситуации, которые переживали в нашей, человеческой жизни. А порой не только переживали, но и чувствовали себя жертвой. То есть, взаимодействие в мире низших форм жизни, а то и в неживой природе, служит нам аналогией, упрощенной моделью того, что происходит в человеческом обществе. Как отметил К. Маркс, «намеки на высшее у низших видов животных могут быть поняты только в том случае, если это высшее уже известно».
Замечая сложные (и даже специально усложненные) отношения людей, мы отыскиваем наглядные и «прозрачные» аналогии в природе и наблюдаем за ними с лупой или микроскопом. Так мы упрощаем, «раздеваем» наши сложные проблемы и в простых аналогиях и моделях находим для них слова, понятия и образы — инструменты мышления и объяснения. Но главный-то наш интерес — человек.
В живой природе человек — качественно новое явление. Он — не просто социальное существо, которое может существовать, только интенсивно обмениваясь информацией с себе подобными (таков и муравей). Он обладает разумом, способным к абстрактному мышлению, и речью, языком. Язык и мышление — большие сложные системы, на которые можно воздействовать с целью программирования поведения человека. Человек обладает сложной психикой, важной частью которой является воображение. Оно развито настолько, что человек живет одновременно в двух измерениях, в двух «реальностях» — действительной и воображаемой. Воображаемый мир в большой степени (а у многих и в первую очередь) определяет поведение человека. Но он зыбок и податлив, на него можно воздействовать извне так, что человек и не заметит этого воздействия.
В общем, человек живет не только в объективно существующем физическом мире, но и в искусственно созданной им так называемой ноосфере — мире, созданном сознательной деятельностью рода человеческого. Понятие ноосферы независимо друг от друга ввели французский антрополог-иезуит Тейяр де Шарден и наш великий естествоиспытатель и философ В. И. Вернадский . Сужая понятие, можно сказать, что человек живет в искусственно созданном мире культуры.
Таким образом, все живые существа воздействуют на поведение тех, с кем они сосуществуют в своей экологической нише, используя природные объекты и записанные природой в виде инстинктов программы. Но человек в дополнение к этому воздействует на поведение других людей, оказывая влияние на сферу культуры.
Разумеется, в принципе можно программировать поведение человека и путем непосредственного внешнего воздействия на его биологические структуры и процессы. Например, вживив электроды в мозг и стимулируя или блокируя те или иные управляющие поведением центры. При некоторой технической изощренности можно даже не вживлять электроды, а воздействовать на высшую нервную систему человека на расстоянии — с помощью физических полей или химических средств .
Массовое применение и в прошлом, и сейчас, имеет воздействие на поведение человека с помощью грубого хирургического вмешательства в его организм. В США долгое время широко использовалось лоботомирование — хирургическое удаление некоторых центров в лобной части головного мозга, после чего беспокойный человек утрачивает мятежный дух и становится всем довольным (кто-то наверняка смотрел фильм М. Формана «Пролетая над гнездом кукушки»).
Существенная доля женщин в бедных странах (а сегодня, в момент тяжелого культурного кризиса, и в бывшей ГДР) добровольно подвергается стерилизации. Это сильно меняет и психическую сферу, и некоторые стороны поведения. Еще недавно во многих странах видное место в обществе занимали евнухи. Кастрированные в детстве или молодости мужчины в некоторых важных вопросах также вели себя вполне предсказуемо .
В этой книге мы не будем обсуждать ни применение электродов в «коррекции» поведения, ни лоботомирование, ни воздействие психотропными лучами или газами. Все это, по русским меркам, является преступным вмешательством в организм человека и, надо надеяться, в ближайшие годы открыто и в массовом масштабе использоваться не будет. А если в каких-то чрезвычайных ситуациях эти средства и применялись, это рано или поздно вскроется и какое-то возмездие мерзавцев настигнет. История дает в этом отношении основания для оптимизма.
Конечно, надо держать ухо востро. Энтузиастов с тоталитарным мышлением хватает под любым знаменем, даже самым что ни на есть демократическим. В своей уверенности, будто им дано право искоренять пороки «отсталых» народов, они легко скатываются до планов биологической переделки «человеческого материала». Сравните эти две декларации.
Л. Троцкий (1923 г.): «Человеческий род, застывший хомо сапиенс, снова поступит в радикальную переработку и станет под собственными пальцами объектом сложнейших методов искусственного отбора и психофизической тренировки». Но Троцкий все же не шел дальше отбора и тренировки. Его идейные наследники оказались покруче.
Н. Амосов (1992 г.): «Исправление генов зародышевых клеток в соединении с искусственным оплодотворением даст новое на¬прав¬ле¬ние старой науке — евгенике — улучшению человеческого рода. Изменится настороженное отношение общест¬вен¬ности к радикальным воздействиям на природу человека, вклю¬чая и принудительное (по суду) лечение электродами злостных прес-тупников... Но здесь мы уже попадаем в сферу утопий: какой человек и какое общество имеют право жить на земле».
Это — речи и помыслы откровенных экстремистов. Но они отражают общее и тайное желание элиты (хотя бы и «просвещенной») — иметь народ или население, которые вели бы себя во всех сферах жизни именно так, как выгодно, удобно и приятно именно ей, элите. Выбранная мной пара «откровенных» духовных лидеров примечательна тем, что это — кумиры влиятельной части культурного слоя России, каждый в свой исторический период. Сегодня репутация Троцкого подмочена (хотя во время перестройки была попытка поднять его на пьедестал). Но Н. Амосов, согласно опросам, совсем недавно занимал в среде интеллигенции третье место в списке живых духовных лидеров (после Солженицына и Лихачева).
Но мы, повторяю, не будем говорить ни о планах «улучшения человеческого рода» и лечении по суду электродами, ни о зомбировании психотропными лучами. Кстати, само понятие зомбирование стало так часто употребляться направо и налево, что полезно уделить немного места и определить, что это такое.
Среди суеверий, распространенных на Гаити, интерес ученых давно привлекала вера в зомби. Это — оживший мертвец, которого злые колдуны освобождают из могилы и заставляют служить им в качестве раба. Для этой веры есть материальные основания: колдуны, используя очень сильный нейротоксин (тетродотоксин), могут снижать видимую жизнедеятельность организма вплоть до полной видимости смерти — с полным параличом. Если колдуну удавалось точно подобрать дозу, этот «умерший» человек оживал в гробу и вытаскивался колдуном из могилы. Колдун давал своему рабу съесть «огурец зомби» — снадобье, содержащее сильное психоактивное растение Datura stramonium L., от которого тот впадал в транс. Антропологи выяснили и социокультурное значение зомбирования — это санкции, накладываемые жрецами племени с целью поддерживать порядок и подтверждать свою власть. Вера в зомбирование и силу зомби разделялась всеми слоями гаитянского общества — страшные тонтон-макуты диктатора Дювалье считались его зомби, чего он, конечно, не отрицал.
Но мы не будем о зомбировании, а поговорим о простой и реально существующей — здесь и сейчас — вещи, которая стала неотъемлемой частью нашей жизни в культуре и вообще в окружающей среде. О манипуляции сознанием и поведением человека с помощью законных, явных и осязаемых средств. Поговорим о той огромной технологии, которую используют согласно своим служебным обязанностям и за небольшую зарплату сотни тысяч профессиональных работников — независимо от их личной нравственности, идеологии и художественных вкусов. Это — та технология, которая проникает в каждый дом и от которой человек в принципе не может укрыться. Но он может изучить ее инструменты и приемы, а значит, создать свои «индивидуальные средства защиты».
Если же знание об инструментах и приемах манипуляции сознанием станет доступным для достаточно большого числа людей, то возможны и совместные акции сопротивления или, поначалу, акции защиты против манипуляции. Конечно, манипуляторы будут изобретать новые инструменты и новые приемы. Но это уже будет нелегкая и дорогостоящая борьба, а не подавление безоружного и беззащитного населения. И борьба ничтожного меньшинства (хотя и обладающего деньгами и организацией) против огромной массы творчески мыслящих, изобретательных людей. Сам переход к борьбе будет означать важный поворот в судьбе нашего народа, а может быть, и всего человечества.
В этой возможной борьбе России выпало особая роль и особое место. На нее вся современная технология манипуляции сознанием обрушена революционным способом, как обвал, с гротескными и кричащими результатами. Это, конечно, вызвало шок, но в то же время создало и важнейшее условие для попытки осмысления, а затем сопротивления. В других частях мира обволакивание человека «культурой манипуляции» было медленным, постепенным (Азия — особый случай, у нее есть сильные защитные средства). Там не было шока и таких страданий, как у нас. Там возникло привыкание без всякой надежды на резкие, творческие попытки освобождения. Лягушка, брошенная в кипяток, выпрыгивает, хотя и с травмами. Лягушка, погруженная в теплую воду, с наслаждением плавает в кастрюле. Она не замечает, что кастрюлю поставили на огонь, и вода становится все теплее. Она так и наслаждается, пока не сварится.
Наша задача — выпрыгнуть и помочь тем, кто наслаждается.
Знание о том, как посредством манипуляции сознанием одни люди воздействуют на поведение других, накапливается и в науке, и в художественном творчестве, и в обыденном опыте. Наука, которая обязана изучать реальность беспристрастно и нейтрально, не давая никому моральных оценок, в основном описывает структуру самого процесса манипуляции, ее технику, ее приемы и системы приемов. Это — технологический подход.
Литература, театр, кино копаются в душе человека, исследуют мотивы поступков, истоки доверчивости жертв манипуляции, угрызения совести манипуляторов — все это через призму нравственных норм той или иной культуры. Описывая внутренний мир всех участников акта манипуляции сознанием, художники порой создают сложные модели, которые потом надолго становятся уже предметом научных исследований. В «Братьях Карамазовых» Достоевский «расщепил» душу человека, представив каждую ее часть в виде отдельного участника сложного конфликта. Есть даже теория, что именно в совокупности всех членов семьи Карамазовых Достоевский представил душу русского человека. И ее свято-звериный характер, и изощренный, противоречивый ум, и жажду испытать всю низость падения, и соблазн предательства.
Но главное, он создал провидческую модель, почти алгоритм, «русской манипуляции», которая безукоризненно работает именно при наличии в общественной среде «всех Карамазовых». Наши политики, по советам своих умненьких экспертов-культурологов, раз за разом безотказно используют этот алгоритм. А мы, вместо того чтобы Достоевского внимательно прочитать, все ищем какие-то психотропные лучи.
Отдельно сложился синтетический подход — описание конкретных случаев, наблюдаемых или вымышленных (case studies). В них реальность «вычищается» не слишком сильно, так что описание убеждает наличием жизненных деталей, но в то же время модель просвечивает достаточно сильно. Поэтому в завершение рассказа можно сделать довольно определенный вывод, и логика его понятна читателю.
Литература по новейшей истории полна описаниями того, как «партия Наполеона» во Франции приводила молодого генерала-«нацмена» к власти — так, чтобы влиятельные социальные силы буквально умоляли его эту власть принять. Недавно, почти на наших глазах идеологи Запада провели блестящую кампанию по манипуляции общественным сознанием в Европе, убедив свой средний класс поддержать Мюнхенские соглашения и «разрешить» Гитлеру поход на Восток (хотя в тот момент остановить его не составляло труда — речь шла не о войне, а именно о разрешении или запрещении). Эта кампания также описана как «модельный случай». После второй мировой войны усиленно изучаются все местные гражданские войны и национальные конфликты, выявляя в каждом случае технологию манипуляции общественным сознанием. О «бархатных революциях» и перестройке в СССР и говорить нечего — здесь для обществоведов всего мира лакомых кусков хватит на сотню лет. Один «август 1991 года» уже перекрыл по главным параметрам все самые блестящие провокации в истории.
О художественном творчестве говорить нет необходимости. Талант художника состоит именно в том, чтобы не выпятить модель («мораль») слишком сильно. Чтобы «эксперимент», который ставит писатель над своими героями, не был надуманным, искусственным. Высшее достижение этого жанра, видимо, — убийство отца Карамазова. Это — exрerimentum crucis (критический эксперимент), поставленный и описанный Достоевским с удивительным мастерством. Недаром он освещается в литературе по истории и методологии науки. Но вообще произведения, посвященные тонкому воздействию на поведение человека, составляют очень большую часть литературы.
В этой книге мы не будем следовать какому-то одному подходу, а постараемся выбрать полезные для нас идеи и сведения из запаса готового знания и применить их в «разоблачении» тех слов и дел, которые нам приходится слышать, видеть и терпеть в нашей реальной жизни — сегодня и здесь, в России.
Глава 2. «Анатомия и физиология» манипуляции сознанием.
Человек — существо социальное. Как говорил Аристотель, только боги и звери могут жить вне общества. Индивидуум — это абстракция, идеальное представление об изолированном человеке, которое сложилось в XVII веке при возникновении современного западного общества. Само латинское слово индивидуум это перевод греческого слова атом, что по-русски означает неделимый. На практике миф об индивидууме неосуществим, человек возникает и существует только во взаимодействии с другими людьми и под их влиянием. Ребенок, воспитанный дикими животными (такие случаи известны и изучены), не становится красавцем Маугли. Он — не человек и выжить не может. Не становится человеком даже ребенок, изолированный матерью от других людей.
Значит, заложенная в нас биологически программа поведения недостаточна для того, чтобы мы были людьми. Она дополняется программой, записанной в знаках культуры. И эта программа — коллективное произведение. Значит, наше поведение всегда находится под воздействием других людей, и защитить себя от этого воздействия каким-то жестким барьером мы в принципе не можем. Хотя и попадаются такие дубовые головы, которые пытаются это сделать.
Какой же вид воздействия на наше поведение мы определим как манипуляцию?
Ясно, что само это слово имеет отрицательную окраску. Им мы обозначаем то воздействие, которым недовольны, которое побудило нас сделать такие поступки, что мы оказались в проигрыше, а то и в дураках. Если приятель на ипподроме уговорил вас поставить на лошадь, которая пришла первой, то, получая в кассе выигрыш, вы не скажете: «Он мной манипулировал». Нет, он дал вам дельный совет.
С другой стороны, не всякое воздействие, подчинясь которому вы оказались в убытке, вы назовете манипуляцией. Если в темном переулке вам приставили нож к животу и шепнули: «Деньги и часы, быстро», то ваше поведение очень эффективно программируется. Но обозвать незнакомца манипулятором в голову не приходит. Какой же смысл мы вкладываем в это понятие?
Само слово «манипуляция» имеет корнем латинское слово manus — рука (maniрulus — пригоршня, горсть, от manus и рle -наполнять). В словарях европейских языков слово толкуется как обращение с объектами с определенными намерениями, целями (например, ручное управление, освидетельствование пациента врачом с помощью рук и т. д.). Имеется в виду, что для таких действий требуется ловкость и сноровка. В технике те приспособления для управления механизмами, которые как бы являются продолжением рук (рычаги, рукоятки), называются манипуляторами. А тот, кто работал с радиоактивными материалами, знаком с манипуляторами, которые просто имитируют человеческую руку.
Отсюда произошло и современное переносное значение слова — ловкое обращение с людьми как с объектами, вещами. Оксфордский словарь английского языка трактует манипуляцию как «акт влияния на людей или управления ими с ловкостью, особенно с пренебрежительным подтекстом, как скрытое управление или обработка» .
Таким образом, термин «манипуляция» есть метафора и употребляется в переносном смысле: ловкость рук в обращении с вещами перенесена в этой метафоре на ловкое управление людьми (и, конечно, уже не руками а специальными «манипуляторами»). Заметим, что с самого начала это понятие ограничивает понимаемый как манипуляция набор способов управления — им обозначается только управление с ловкостью и даже скрытое управление.
Метафора манипуляции складывалась постепенно. Психологи считают, что важным этапом в ее развитии было обозначение этим словом фокусников, работающих без сложных приспособлений, руками («фокусник-манипулятор»). Искусство этих артистов, следующих девизу «ловкость рук и никакого мошенства», основано на свойствах человеческого восприятия и внимания — на знании психологии человека. Своих эффектов фокусник-манипулятор добивается, используя психологические стереотипы зрителей, отвлекая, перемещая и концентрируя их внимание, действуя на воображение — создавая иллюзии восприятия. Если артист владеет мастерством, то заметить манипуляцию очень трудно, хотя дошлые скептики смотрят во все глаза.
Именно когда все эти принципы вошли в технологию управления поведением людей, возникла метафора манипуляции в ее современном смысле — как программирование мнений и устремлений масс, их настроений и даже психического состояния с целью обеспечить такое их поведение, которое нужно тем, кто владеет средствами манипуляции.
Если выписать те определения, которые дают авторитетные зарубежные исследователи явления манипуляции (наши-то пока что ходят в подмастерьях, хотя на практике молодцы), то можно выделить главные, родовые признаки манипуляции. Во-первых, это — вид духовного, психологического воздействия (а не физическое насилие или угроза насилия). Мишенью действий манипулятора является дух, психические структуры человеческой личности.
Одной из первых книг, прямо посвященных манипуляции сознанием, была книга социолога из ФРГ Герберта Франке «Манипулируемый человек» (1964). Он дает такое определение: «Под манипулированием в большинстве случаев следует понимать психическое воздействие, которое производится тайно, а следовательно, и в ущерб тем лицам, на которых оно направлено. Простейшим примером тому может служить реклама».
Итак, во-вторых, манипуляция — это скрытое воздействие, факт которого не должен быть замечен объектом манипуляции. Как замечает Г. Шиллер, «Для достижения успеха манипуляция должна оставаться незаметной. Успех манипуляции гарантирован, когда манипулируемый верит, что все происходящее естественно и неизбежно. Короче говоря, для манипуляции требуется фальшивая действительность, в которой ее присутствие не будет ощущаться». Когда попытка манипуляции вскрывается и разоблачение становится достаточно широко известным, акция обычно свертывается, поскольку раскрытый факт такой попытки наносит манипулятору значительный ущерб. Еще более тщательно скрывается главная цель — так, чтобы даже разоблачение самого факта попытки манипуляции не привело к выяснению дальних намерений. Поэтому сокрытие, утаивание информации — обязательный признак, хотя некоторые приемы манипуляции включают в себя «предельное самораскрытие», игру в искренность, когда политик рвет на груди рубаху и пускает по щеке скупую мужскую слезу.
В-третьих, манипуляция — это воздействие, которое требует значительного мастерства и знаний. Встречаются, конечно, талантливые самородки с мощной интуицией, способные к манипуляции сознанием окружающих с помощью доморощенных средств. Но размах их действий невелик, ограничивается личным воздействием — в семье, в бригаде, в роте или банде. Если же речь идет об общественном сознании, о политике, хотя бы местного масштаба, то, как правило, к разработке акции привлекаются специалисты или хотя бы специальные знания, почерпнутые из литературы или инструкций. Поскольку манипуляция общественным сознанием стала технологией, появились профессиональные работники, владеющие этой технологией (или ее частями). Возникла система подготовки кадров, научные учреждения, научная и научно-популярная литература. Правда, Нобелевской премии в явном виде в этой области пока что не учредили (хотя некоторые лауреаты Нобелевской премии мира или по литературе скорее должны были бы идти по разряду выдающихся манипуляторов сознанием).
Еще важный, хотя и не столь очевидный признак: к людям, сознанием которых манипулируют, относятся не как к личностям, а как к объектам, особого рода вещам. Манипуляция — это часть технологии власти, а не воздействие на поведение друга или партнера. Влюбленная женщина может вести очень тонкую игру, чтобы разбудить ответные чувства — воздействует на психику и поведение покорившего ее воображение мужчины. Если она умна и терпелива, то до определенного момента она проводит свои маневры скрытно, и намерения ее «жертва» не обнаруживает. Это — ритуал любовных отношений, конкретный образ которого предписан каждой культурой. Если речь идет об искренней любви, мы не назовем это манипуляцией. Иное дело — если хитрая бабенка решила окрутить простофилю. Беда в том, что различить эти два случая непросто.
Не включаем мы в понятие манипуляции и этикет — воздействие на поведение окружающих с помощью иносказаний и умолчаний, языка знаков, понимаемых только в данной культуре. Если человек понимает знак, то смысл обращения ему ясен и намерения того, кто «воздействует на его поведение», для него секрета не составляют. Если англичанин спрашивает знакомого англичанина: «How do You do?» («Как вы поживаете?»), тот отвечает тем же вопросом, и они переходят к делу. А русский, как шутят англичане, в ответ на этот вопрос-приветствие начинает рассказывать, что у него жена заболела и сын, паршивец, стал плохо учиться.
Русские в долгу не остаются и подшучивают над тем, как иностранцы не понимают простых вещей. В детстве я слышал шутку о том, как в Америке нашу эмигрантку из Одессы привели в суд:
— Вы обвиняетесь в том, что украли курицу.
— Нужна мне ваша курица.
(Переводчик переводит судье: «Она говорит, что курица была ей очень нужна»).
— В таком случае заплатите владельцу два доллара.
— Здравствуйте, я ваша тетя!
(Переводчик судье: «Она вас приветствует и говорит, что вы приходитесь ей племянником»).
Когда человек обращается к другому с использованием приемов этикета повышенного ранга (например, утонченно вежливо), он, конечно, стремится повлиять на поведение партнера в свою пользу. Но это — не манипуляция, поскольку здесь не скрываются ни факт воздействия, ни намерения. Напротив, знаковый язык должен быть понятен, иначе попытка воздействия и не может быть удачной . Без этикета и условностей, связанных с обманом, жить в обществе невозможно. Но, применяя правила этикета, мы вовсе не обращаемся с человеком как с вещью, мы его уважаем как личность. Этот вид «нас возвышающего обмана» мы в понятие манипуляции не включаем.
Да и вообще, простой обман, будучи одним из важных частных приемов во всей технологии манипуляции, сам по себе составить манипулятивное воздействие не может. Лисица, выманивая сыр у Вороны, даже не может быть названа обманщицей. Она же не говорит ей: брось, мол, мне сыр, а я тебе брошу сырокопченой колбасы. Она просит ее спеть. Ложная информация, воздействуя на поведение человека, нисколько не затрагивает его дух, его намерения и установки . Е. Л. Доценко в книге «Психология манипуляции» (М., 1996 г.) поясняет: «Например, кто-то спрашивает у нас дорогу на Минск, а мы его направляем ложно на Пинск — это лишь обман. Манипуляция будет иметь место в том случае, если тот, другой, собирался идти в Минск, а мы сделали так, чтобы он захотел пойти в Пинск».
В уже упомянутой книге «Манипулируемый человек» подчеркивается эта особенность манипуляции как психического воздействия: «Оно не только побуждает человека, находящегося под таким воздействием, делать то, чего желают другие, оно заставляет его хотеть это сделать».
Отсюда становится ясной довольно неприятная сторона дела. Всякая манипуляция сознанием есть взаимодействие. Жертвой манипуляции человек может стать лишь в том случае, если он выступает как ее соавтор, соучастник. Только если человек под воздействием полученных сигналов перестраивает свои воззрения, мнения, настроения, цели — и начинает действовать по новой программе — манипуляция состоялась. А если он усомнился, уперся, защитил свою духовную программу, он жертвой не становится. Манипуляция — это не насилие, а соблазн. Каждому человеку дана свобода духа и свобода воли. Значит, он нагружен ответственностью — устоять, не впасть в соблазн. Один из надежных признаков того, что в какой-то момент осуществляется большая программа манипуляции сознанием состоит в том, что люди вдруг перестают внимать разумным доводам — они как будто желают быть одураченными. Уже А. И. Герцен удивлялся тому, «как мало можно взять логикой, когда человек не хочет убедиться».
Для обсуждения нашей темы главную трудность создает та сторона манипуляции сознанием, которую мы обозначили как «скрытность», да еще при наличии мастерства и ловкости. Профессиональные манипуляторы, как и фокусники, своих секретов не раскрывают и в свои творческие лаборатории посторонних не допускают. Даже их мемуары, в которых они хвастаются достижениями в этой части, призваны скорее напустить туману, чем просветить и предупредить потомков.
Таким образом, действительный смысл слов и дел авторов и «ответственных исполнителей» важных акций по манипуляции общественным сознанием всегда тщательно скрыт, и требуется специальная работа по его выявлению. Мы вынуждены исследовать интересующие нас случаи и ситуации. Если наше исследование будет успешным, мы получим знание, представляющее не только академический интерес и удовлетворяющее не только любопытство читателя политических детективов. Это знание может помочь человеку, который хочет в будущем по возможности защититься от манипуляции его личным сознанием и помочь своим товарищам.
Выявление реального смысла в словах и действиях людей, которые стремились этот смысл скрыть, есть интерпретация, толкование. Подходя к таким высказываниям или фактам как к объекту исследования (или расследования), мы должны с самого начала принять, что предлагаемый нам явно смысл слов и действий есть лишь одна из возможных версий. И на этом первом этапе она не имеет никаких преимуществ перед другими возможными версиями, которые мы обязаны построить сами, без подсказки. То есть, к любым словам и делам политиков и их идеологов мы должны подходить, как следователь, выслушивающий первое объяснение подозреваемого. В этом нет никакого нарушения презумпции невиновности — ни следователь, ни мы не отбрасываем возможности, что выслушанная версия истинна, не называем ее автора обманщиком или преступником. Но мы и не принимаем ее сразу за истину. Мы хотим установить истину.
Первое (и, вероятно, главное) условие успешной манипуляции заключается в том, что в подавляющем большинстве случаев подавляющее большинство граждан не желает тратить ни душевных и умственных сил, ни времени на то, чтобы просто усомниться в сообщениях. Во многом это происходит потому, что пассивно окунуться в поток информации гораздо легче, чем критически перерабатывать каждый сигнал. На это никаких сил не хватит, если человек не овладел, до автоматизма, некоторым набором контролирующих «умственных инструментов», которые как бы сами собой, без усилий сознания и воли, анализируют информацию по одному признаку: есть ли в ней симптомы манипуляции его поведением. Так опытный шофер может работать целый день не уставая, потому что его руки и ноги отвечают на все сигналы о состоянии машины и дороги автоматически. Он не думает: «Что я буду делать, если тот малахольный тип, что покачивается на обочине, вдруг шагнет на проезжую часть?». Если будет надо, у такого шофера и руль будет повернут, и тормоз приведен в действие без напряженной работы мозга.
Так и человек, поднаторевший в том, чтобы искать разные смыслы слов и действий, сразу замечает сообщения, в которых есть симптомы наличия важного скрытого смысла — «уши торчат». При этом у него развито чувство меры. Ведь скрытый смысл есть во всех словах и всех действиях, потому так богата ткань человеческого общения. «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется» — потому, что люди выявляют в нашем слове все новые и новые смыслы, о которых мы сами и не подозревали. Мы здесь говорим о другом — о том, что опытный человек «фильтрует» сообщения, выделяя те, которые превышают его порог «нюха на манипуляцию». Выработать правильный порог раздражения — условие победы в маленьких боях на этом невидимом фронте. Так глаз умелого шофера сразу отмечает даже в толпе малахольных типов, которые способны броситься под колеса. А всех остальных его глаз не фиксирует, отбрасывает — они «ниже» порога раздражения.
Разделим два вопроса. Одно дело — засечь то сообщение, из которого торчит слишком много «лапши», приготовленной, чтобы навесить вам на уши. Другое дело — быстро выстроить правдоподобные версии истинного замысла того повара, что эту лапшу готовил. Между этими задачами — дистанция огромного размера. Вторая намного сложнее, и если уж ею заниматься, этому придется посвятить много сил и времени. Хороший интеллектуальный спорт, но дорогой. Для обычной жизни этого не требуется. Достаточно решить первую задачу — чуять подвох и просто не верить таким сообщениям, не пытаясь разгадать, а что же в действительности задумали эти мошенники. Если на вас бежит собака с помутненными глазами, которая шатается, а изо рта течет пена, то прежде всего надо посторониться. Решить, чем она больна и какие у нее в слюне микробы, непросто. Это можно оставить профессионалам и любителям, а вот посторониться важно каждому.
Когда пресс-секретарь Н. Степашина, шефа ФСБ (или ФСК — запомнить невозможно), заявляет с окраины захваченного боевиками Салмана Радуева села Первомайского, что все заложники боевиками убиты и можно начинать массированную бомбардировку села, очень непросто понять, что за этим кроется. Каков истинный смысл этой легенды и этих действий? Но признаков того, что все это — часть большого политического спектакля, вполне достаточно. Правда, убитые дети и разрушенные села в этом спектакле настоящие.
Наука создала (как обычно бывает, для других целей) интеллектуальные инструменты, полезные для человека, который строит защиту против манипуляции. И даже не просто инструменты, а целый методологический подход, который называется герменевтика. В исходном смысле герменевтика (от греческого слова «разъясняю») — наука о толковании текстов .
Эта наука возникла уже в эпоху эллинизма для изучения и толкования старых текстов (например, Гомера). Кстати, уже тогда и в связи со слепотой Гомера было сказано о трудности правильно истолковать слова, если нет возможности самому увидеть, о чем идет речь. Гераклит писал: «Обмануты люди в познании видимого, подобно Гомеру. А он был всех эллинов мудрее! Именно, провели и его мальчики, убивая вшей и приговаривая: все, что увидели и взяли — кинули, а чего не видим и не берем — это носим». Речь идет о шутке в одном из гимнов Гомера. Он вспоминает, как обратился к мальчикам-рыбакам с острова Хиос: «Рыбаки-аркадцы, какой улов?. А они отвечают: «Все, что выловили, бросили, а то, что не выловили, уносим» .
В Средние века главным предметом герменевтики стало Священное писание. Европа наполнилась богословами, которые вели нескончаемые диспуты и порождали еретические толкования. В эпоху Возрождения герменевтика стала важным приемом в зарождающихся «общественных науках». Ее активно применял Никколо Макиавелли — политик и мыслитель, заложивший основы нового учения о государстве. Для нашей темы он особенно важен потому, что первым из теоретиков государства заявил, что власть держится на силе и согласии («маккиавелиевский кентавр») . Отсюда вытекает, что «Государь» должен непрерывно вести особую работу по завоеванию и удержанию согласия подданных. Поэтому само явление манипуляции сознанием долго, вплоть до недавнего времени обозначалось словом макиавеллианизм. Считается, что в области политической философии Макиавелли предвосхитил деятельность якобинцев в Великой французской революции, которые, как известно, осуществили грандиозную по своим масштабам манипуляцию массовым сознанием.
Нынешние исследования показали, что труды Макиавелли о государстве, которые воспринимались как исключительно оригинальные, есть плод его «герменевтических» изысканий старых авторов. Он по-новому «переписал» некоторые работы Платона, Теренция, Ливия и Данте, а также свои собственные. В нашем веке Антонио Грамши обдумывал большой план — «переписать» книгу Макиавелли «Государь» с высоты опыта ХХ века.
В своих откровениях Макиавелли высказал вещь, важную непосредственно для нашей темы: слова политиков всегда нуждаются в истолковании. Он заострил этот вопрос до предела, признавшись в одном письме от 17 мая 1521 г. : «Долгое время не говорил я того, во что верю, никогда не верю я и в то, что говорю, и если иногда случается так, что я и в самом деле говорю правду, я окутываю ее такой ложью, что ее трудно обнаружить».
В XIX веке герменевтика стала общефилософским методом и очень расширила круг объектов. Она стала претендовать на то, чтобы научиться «вживаться» в текст так, чтобы «понять его смысл лучше, чем сам его автор». С помощью герменевтики историки пытались восстановить, реконструировать дух культуры и смысл событий прошлых эпох. Подходом герменевтики пользовались и пользуются крупнейшие философы нашего времени (Хайдеггер, Хабермас, Фуко).
Более того, философы предупредили нас, что и гуманитарное знание (которое у нас по ошибке иногда называют научным) нуждается в истолковании, так как главное в нем вырастает из недосказанного. В своей книге о Канте (1929 г.) Хайдеггер заявил: «Вообще говоря, то, что должно стать решающим в любом философском знании, содержится не в высказываемых предположениях, но в том, что, хотя и не проговаривается как таковое, предстает нашему взору через эти предположения» .
Герменевтику широко используют в «археологии знания» — поиске истинных смыслов тех главных понятий, которые лежат в основе современной цивилизации Запада (например, дух и тело, индивидуум, свобода, деньги, недвижимость, преступность и т. д.). Эта «археология» раскапывает совершенно поразительные, неведомые нам смыслы (и, кстати, позволяет нам понять, в чем реально заключается различие России и Запада как двух культур, двух цивилизаций).
Особое место занимает герменевтика в той части философии, которая занята критикой идеологии как главного средства господства и социальной власти в современном мире. Понятно, что язык идеологии, созданной как замена религии в атеистическом обществе промышленной цивилизации, для того и служит, чтобы внедрять в сознание скрытые смыслы. Поэтому для герменевтики всякий идеологический текст является прекрасным полем приложения сил. Здесь мы уже вплотную приближаемся к нашей проблеме.
Сегодня сфера действия герменевтики как научного подхода резко расширилась. Слово (и текст) стали рассматривать лишь как частное выражение более широкого понятия — знака. Все мы знаем, что передаваемая информация может воплощаться в самых разных знаковых системах. Платье, поза, жест могут быть красноречивее слов, это — «невербальные тексты». По оценкам американских психологов (Дж. Руш), язык жестов насчитывает 700 тысяч четко различимых сигналов, в то время как самые полные словари английского языка содержат не более 600 тысяч слов. Признанный мастер пропаганды Муссолини как-то сказал: «Вся жизнь есть жест». А ведь помимо жестов есть множество других знаковых систем.
Поэтому в принципе мы всегда должны интерпретировать, истолковать любое сообщение, в какой бы знаковой системе оно ни было «упаковано». Бывает, даже при толковании, казалось бы, прозрачных и общепринятых знаков бывают досадные ошибки. Как горевала на базаре торговка, у которой вор вытащил спрятанный на груди кошелек! Она, видишь ли, думала, что он полез «с добрыми намерениями». А теперь плачет, как русский народ после озорства Чубайса с государственной собственностью. Так что в общем случае герменевтикой можно считать всякую науку, изучающую интерпретацию, то есть «выявление скрытого смысла в смысле очевидном».
Наш объект — особая деятельность, направленная на манипуляцию общественным сознанием. Каковы главные знаковые системы, к которым мы можем приложить инструменты герменевтики? Самыми главными для нашей темы можно считать сообщения, «упакованные» в словах, вербальные тексты (печатные тексты, речи, радио— и телепередачи). Сюда же относятся не менее важные, чем слова, элементы текста — промежутки между словами, паузы. А в политике это, вероятно, даже более важные сообщения, чем то, что выражено словами. Главное у политиков, манипулирующих сознанием, заключено в молчании, а слова — это отвлекающая «стрельба».
Очень важны смыслы, скрытые в образах (картины, фотографии, кино, театр и т. д.). Разумеется, эффективнее всего действуют комбинации знаковых систем, и при наличии знания и искусства можно достичь огромного синергического (кооперативного) эффекта просто за счет соединения «языков», о чем мы поговорим ниже.
Наконец, истолкованию должны подвергаться также действия. Если политик с огромным опытом и интуицией в важной зарубежной поездке выходит из самолета и на виду у всей высокопоставленной публики, которая встречает его с цветами, мочится на колесо шасси — как это надо понимать? Очевидный смысл, который подсовывается простодушным противникам этого политика, прост, как мычание. Ах он, такой сякой, хам некультурный, напился и не мог дотерпеть до туалета! Да разве можно такому вверять судьбу нашей многострадальной Родины! Но этот очевидный смысл на самом деле «смысла не имеет». В такого рода поездках целая куча режиссеров и психологов продумывает каждый жест, каждое движение. Действие, о котором мы упомянули — это целый ритуал (надо признать, что новаторский), который несет в себе несколько слоев скрытых смыслов. И всякий человек, который не увидел здесь холодного и даже циничного расчета, подпал под обаяние этого ритуала, как бы он им ни возмущался.
Любой жест, любой поступок имеет кроме очевидного, видимого смысла, множество подтекстов, в которых выражают себя разные ипостаси, разные «маски» человека. Общение людей — непрерывный театр, а иногда карнавал, этих масок — «персон». Вспомним, кстати, что латинское слово персона происходит от названия маски в античном театре и буквально означает «то, через что проходит звук» (рer — через, sonus — звук). У этих масок рот делался с раструбом, чтобы усиливать звук.
Вообще, действия, тем более необычные и сложные, можно уподобить текстам, написанным на не вполне понятном языке, с недомолвками и иносказаниями («поведение также является иносказанием, в котором используется невербальный язык»). Один из видных современных специалистов по герменевтике П. Рикер писал о действии как аналоге текста: «Как и в сфере письма, здесь то одерживает победу возможность быть прочитанными, то верх берет неясность и даже стремление все запутать». Эта сложность интерпретации действий в обыденной жизни приводит и к непростительным ошибкам, и к возможности «сделать вид, что ошибся», наполняет нашу жизнь нюансами и многообразием отношений.
Очень трудно правильно понять смысл сообщений, облеченных в слова и действия людей иной культуры. Апостол Павел в Послании коринфянам писал: «Говорящий на незнакомом языке, молись о даре истолкования».
Курт Воннегут, которого мучила проблема «некоммуникабельности» в одном из своих романов-притч («Завтрак для чемпионов»), приводит сюжет рассказа своего героя — сумасшедшего писателя-фантаста:
«Существо по имени Зог прибыло на летающем блюдце на нашу Землю, чтобы объяснить, как предотвращать войны и лечить рак. Принес он эту информацию с планеты Марго, где язык обитателей состоит из пуканья и отбивания чечетки. Зог приземлился ночью в штате Коннектикут. И только он вышел на землю, как увидел горящий дом. Он ворвался в дом, попукивая и отбивая чечетку, то есть предупреждая жильцов на своем языке о страшной опасности, грозящей им всем. И хозяин дома клюшкой от гольфа вышиб Зогу мозги».
Многие исполненные смысла жесты и действия, которые нам кажутся естественными (то есть присущими природе человека), в действительности — порождение культуры. А значит, в иной культуре они могут быть не поняты или поняты превратно. Возьмите такую вроде бы простую вещь, как пощечина. Это — жест сугубо европейский, идущий от рыцарства и укорененный в дворянстве. Ее не знает ни древность, ни Восток, ни простонародье. Пощечина — это «сообщение» с огромным объемом социальной и личностной информации. Даже более простой жест — оплеуха — часто требует сложной интерпретации. В романе «Моби Дик» одноногий капитан Ахав в сердцах ударил своего помощника деревянной ногой. Тот долго и мучительно рассуждал: должен ли он оскорбиться и отомстить? В конце концов моряк пришел к выводу, что ударили его не живой ногой — это было бы оскорбительно. А деревяшка — это все равно что палка, а удар палкой оскорбления мужчине не наносит.
Да что пощечина или оплеуха! Вот — поцелуй. Кажется, истоки этого жеста куда как естественны, природны. Разве не наше биологическое естество к нему побуждает? Но нет, это тоже — феномен культуры. Японцам европейский поцелуй был неведом, а когда узнали, то долго был противен. На Кубе попытки Хрущева облобызать Фиделя Кастро вызвали шок и породили массу язвительных шуток. Найти в незнакомой культуре важный жест, который был бы правильно понят — большое искусство. Миклухо-Маклай отправился один в воинственное племя папуасов. Придя в деревню, все жители которой тут же попрятались, он сел, разулся и заснул. Этот жест убедительно выразил его миролюбивые намерения.
Вообще, в приложении к человеку слова «естественный», «природный», «заложенный в генах», — в большинстве случаев не более чем метафоры. И очень небезобидные. Их часто используют политики, чтобы придать видимость бесспорной, вытекающей из «законов природы» аргументации своим бредовым утверждениям (пример: «при коллективизации уничтожили кулаков, и потому произошло генетическое вырождение советского народа»). На самом деле человек — существо исключительно пластичное, и усвоенные им нормы культуры так входят в его «естество», что влияют даже на физиологию. Они действительно начинают казаться чем-то природным, биологически присущим человеку — и он свои сугубо культурные особенности, отсутствующие в других культурах, начинает искренне считать «общечеловеческими», единственно правильными. Это прискорбно .
Даже в рамках одной большой культуры истолкование слов и поступков людей иного круга, иного сословия (другой субкультуры) — непростая задача. Неспособность объясниться с крестьянами была одной из причин трагедии народников — опередившей время на полтора столетия ветви русской культуры. В целом эта неспособность, ставшая источником многих наших трагедий, принимала самые разные формы. Чехов в одном из рассказов описывает семью молодых восторженных интеллигентов, решивших жить и работать в деревне, на благо народа. Но крестьяне их стали сильно огорчать — то сад обчистят, то что-то украдут со двора. И молодая жена, встретив как-то старика-крестьянина, сказала ему в сердцах: «Мы вас раньше любили, а теперь будем презирать». Старик в волнении прибежал к своей старухе: «Слышишь, молодая-то барыня говорит: мы вас призирать будем! Оно бы не плохо на старости лет. Дай ей Бог здоровья, такая добрая барыня».
Каков же главный принцип герменевтики, на чем основано толкование текстов или событий? На том, что слово или жест встраиваются в их контекст. Уже текст, от латинского слова «ткань», «связь» (отсюда текстура) есть общность мыслей и слов, сцепленная множеством связей, часть из которых скрыта, невидима. А контекст — гораздо более широкая общность, в которую вплетен текст, и вплетен связями уже в основном скрытыми. И уровень нашего понимания текста зависит от того, как глубоко и широко мы смогли эти связи уловить. А значит, увидеть в тексте выражение сложной и невидимой действительности. Наш великий М. М. Бахтин писал: «Каждое слово (каждый знак) текста выводит за его пределы. Всякое понимание есть соотнесение данного текста с другими текстами».
Понятно, что шедевром становится тот текст, который поднимает главные вопросы бытия и потому может «встраиваться» в самые разные контексты конкретного места и времени. Действие трагедий Шекспира можно без натуги перенести в средневековую Японию или в современную Россию — мы увязываем его смыслы с контекстом любой цивилизации. Гоголь сегодня читается как пророк и заботливый учитель русского человека, а кто будет читать в десять раз более плодовитого Боборыкина? Потому что Боборыкин писал вещи «одноразового» пользования, они были связаны простыми и явными связями с контекстом «здесь и сейчас».
Но для нас важнее вторая сторона проблемы связи текста (или события, действия) с контекстом — та работа, которую производит «получатель сообщения», читатель, наблюдатель, историк или современник. Как писал один из главных теоретиков современной герменевтики Ханс-Георг Гадамер, «лишь благодаря одному из участников герменевтического разговора, интерпретатору, другой участник, текст, вообще обретает голос. Лишь благодаря ему письменные обозначения вновь превращаются в смысл».
Интерпретация, толкование — это восстановление неявных или специально скрытых связей с контекстом. Успех этого дела определяется знанием, умением, волей и творческими способностями читателя или наблюдателя. Знания можно приобрести, умение выработать. Мы даже на маленькой фотографии сразу узнаем людей и даже представляем их образ «как живой». А дикарь в джунглях, когда ему показывают фотографию даже знакомых предметов и людей, смотрит на нее совершенно равнодушно и ничего не видит — он не обучен воспринимать эти образы.
Но знания и умения мало. Без работы ума, духа и воображения ничего не получится. Когда мы смотрим на пейзаж хорошего художника, мы так живо воспроизводим в нашем воображении картину, что кажется, будто художник выписал все детали, каждый листочек на дереве. Но ведь это невозможно. Листочков он выписал очень мало, и они непропорционально велики. Если бы художник изобразил детали точно, мы бы просто не узнали бы образа. Он, зная законы восприятия, только намекнул нам, дал знак, а картину мы создали (вместе с ним, с его умелыми знаками) в нашем воображении. Мы — соавторы картины.
Какую же цель преследует тот, кто желает манипулировать нашим сознанием, когда посылает нам сообщения в виде текстов или поступков? Его цель — дать нам такие знаки, чтобы мы, встроив эти знаки в контекст, изменили образ этого контекста в нашем восприятии. Он подсказывает нам такие связи своего текста или поступка с реальностью, навязывает такое их истолкование, чтобы наше представление о действительности было искажено в желательном для манипулятора направлении. А значит, это окажет воздействие и на наше поведение, причем мы будем уверены, что поступаем в полном соответствии с нашими собственными желаниями.
Сказать слово или совершить действие, которые бы так затронули струны нашей души, чтобы мы вдруг увидели действительность в искаженном именно вопреки нашим интересам виде — большое искусство. Такое слово и такой поступок не могут быть ясными, светлыми, понятными, они обязательно обращены к чему-то скрытому от разума:
Есть речи — значенье темно иль ничтожно,
Но им без волненья внимать невозможно.
Какова задача человека, который, не желая быть пассивной жертвой манипуляции, предпринимает маленькое исследование в духе герменевтики — пытается дать свою интерпретацию словам и поступкам? Его задача — воссоздать в уме, возможно полнее, реальный контекст сообщения и разными способами встроить в него услышанное или увиденное. Разумеется, совершенно полно воссоздать действительность невозможно, нужно провести отбор существенных ее сторон. Для этого герменевтика, как научный метод, как раз и дает полезные указания. Ясно, что особенно важно и трудно воссоздать специально скрываемые стороны действительности и их связи с сообщением. Например, интересы тех, кто «организует» сообщение (недаром еще древние римляне открыли важнейший принцип социальной герменевтики — «ищи, кому выгодно»).
Поиск скрытого смысла — психологически трудный процесс. Он требует мужества и свободы воли, ведь нужно на момент сбросить бремя авторитета, каким часто обладает отправитель сообщения. Власть имущие и денежные мешки — а в основном именно они нуждаются в манипуляции общественным сознанием — всегда имеют возможность нанять для передачи сообщений любимого артиста, уважаемого академика, неподкупного поэта-бунтаря или секс-бомбу, для каждой категории населения свой авторитет. С точки зрения психологии, умение интерпретации определяется способностью личности легко переходить от одного контекста к другому, соединяя разные «срезы» действительности в единые картины. В экспериментальных исследованиях психологов оказалось, что около 30 процентов испытуемых испытывают в этом сильные затруднения. Значит, тренироваться надо.
Считается, что люди в своем подходе к интерпретации делятся на два основных типа. Одни начинают с того, что стараются по мере возможности строго восстановить логику автора сообщения, до поры отставляя в сторону свои собственные версии. Если они находят в этой логике изъяны, и у автора сообщения «концы с концами не вяжутся», здесь они и начинают копать.
Другие не тратят времени на то, чтобы реконструировать «интеллектуальные инструменты» авторов сообщения. Они принимают готовый вывод сообщения как одну из допустимых версий, но лишь одну из нескольких возможных, и приступают к выработке набора своих версий. Они «конструируют контексты», примеряя к ним версию «подозреваемого» — автора сообщения.
На практике оба подхода применяются в той или иной комбинации. Важно усвоить главное указание герменевтики: «Множественность интерпретаций и даже конфликт интерпретаций являются не недостатком или пороком, а достоинством понимания, образующего суть интерпретации» (П. Рикер). И дело не в том, чтобы соглашательски составить из нескольких версий одну «усредненную» (так вел дело Горбачев, блокируя всякое понимание происходящих процессов). Только анализируя разные версии можно приблизиться в истине, особенно когда действующие лица заинтересованы в ее сокрытии.
Эту проблему предельно заострил Акутагава в повести «Расемон» (ее многие знают по шедшему у нас фильму Куросавы). Судья опрашивает участников и свидетелей одного события — поединка самурая с разбойником, в котором самурай был убит. Показания дает даже дух убитого. Сходясь в описании «объективных фактов», какую же разную интерпретацию дают им участники!
К несчастью, очень часто мы испытываем сужение сознания: получив сообщение, мы сразу же, с абсолютной уверенностью принимаем для себя одно-единственное его толкование. И оно служит для нас руководством к действию.
Часто это происходит потому, что мы из «экономии мышления» следуем стереотипам — привычным штампам, понятиям, укоренившимся предрассудкам. Помню, в начале 70-х годов элитарный журнал американских экономистов и бизнесменов «Гарвард бизнес ревю» показал своим читателям, насколько сильны в них расовые стереотипы. На обложке журнала была дана странная картинка, в которую редакция просила внимательно всмотреться. Был нарисован салон автобуса, в котором поскандалили двое — белый и негр. У одного в руке уже была наготове открытая опасная бритва. Месяца через три картинку напечатали снова, но с одним изменением — бритвы не было. Редакция попросила читателей сделать над собой эксперимент: не отыскивая исходную картинку, вспомнить, у кого из участников скандала была в руке бритва. Потом были опубликованы поразительные результаты: большинство читателей (почти исключительно белые) считали, что бритва была в руке у негра. На самом деле — у белого. Стереотип оказался сильнее памяти.
Из узости взгляда, подчинения хотя бы краткосрочному, на время возникшему стереотипу вытекают тяжелые ошибки и промахи в наших практических действиях. Неважно даже, верим ли мы безоговорочно лживому сообщению или выстраиваем собственную ложную его интерпретацию. В обоих случаях наше поведение неадекватно реальности, и нас ждет неудача. Вот случай из моего опыта. В начале перестройки меня, обычного научного работника, зачем-то сделали заместителем директора Института, хотя я предупреждал, что до добра это не доведет. Через короткое время, когда везде началось брожение, в Институте вскрылись старые нарывы, и сплоченная номенклатурная клика при директоре стала делать из меня козла отпущения. Не будучи знаком с правилами игры, я начал брыкаться совершенно неожиданным для них образом, и началась просто свистопляска.
Директор, умный и мрачный человек, управлял этим из-за кулис. Я был настолько ошарашен жестокостью и цинизмом мужей нашей академической интеллигенции, что утратил способность к альтернативной интерпретации слов и поступков. Как-то я получил от директора письмо в связи с очередным приемом в аспирантуру (в этом деле создали очередной очаг конфликта). Письмо было наполнено прозрачными и изощренными издевательствами и угрозами. Настолько неприемлемыми, что я сел и написал резкий и обобщающий ответ — решил покончить с неопределенностью. Но все же осторожность побудила меня показать оба письма рассудительным друзьям. В Институте мои умные друзья, наблюдавшие всю нашу бурю в стакане воды (для нас это была буря, и многие захлебнулись), восприняли письмо директора совершенно так же, как я. Они возмутились и одобрили мой ответ. Но я все же показал оба текста еще одному приятелю, никак не связанному с нашими делами и незнакомого с Институтом. Он прочел, задал мне несколько вопросов и сказал: «Может быть, ты и прав. Но возможно и такое толкование письма директора», — и он пересказал его просто другими словами. Я ахнул. В письме не было никаких намеков и угроз, только самые естественные деловые соображения. Если и были иносказания, то примирительные или соглашательские. Но в воспаленном суженном сознании (и не одного только меня) по нескольким неверно истолкованным знакам сложился целостный, гармоничный и совершенно ложный образ сообщения и его контекста. Друг спас меня хоть от одного греха — я порвал свой ответ и постарался извлечь урок на будущее.
Тот, кто хочет построить защиту против попыток манипуляции его сознанием, должен преодолеть закостенелость ума, научиться строить в уме варианты объяснения. Как бы ни был защищен ум догматика его «принципами, которыми он не может поступиться», к нему после некоторых попыток находится ключик, ибо ход его мыслей предсказуем и потому поддается программированию. И догматик, сам того не подозревая, становится не просто жертвой, а инструментом манипуляции. Подобно тому, как «письмо Нины Андреевой» стало важной акцией во всей перестройке как огромной программе по манипуляции общественным сознанием в СССР.
Франц Кафка, который своими болезненными психологическими откровениями очень помог созданию современной технологии манипуляции, предупреждал в одной притче:
«Леопарды врывались в храм и лакали из жертвенных сосудов, осушая их до дна. Это повторялось раз за разом. В конце концов, это стало возможным предвидеть и превратилось в часть церемонии».
Таким образом, спастись от манипуляции с помощью догматизма и упрямства, просто «упершись», невозможно. Можно лишь продержаться какое-то время, пока к тебе не подберут отмычку. Или не обойдут как не представляющее большой опасности препятствие (как обошли наши новые идеологи крестьян, не пытаясь их соблазнить сказками про демократию и не тратя сил и денег на разработку специальных технологий и языка для манипуляции сознанием именно крестьян).
Овладеть действительностью можно только изучив доктрину, тактику и оружие противника. На это и направлены наши опыты в герменевтике — поиске путей интерпретации тех слов и действий, в которых воплощены попытки манипуляции нашим сознанием.
Рассмотрим сначала, в каких условиях социального бытия манипуляция становится важнейшим средством господства и власти, в каких доктринах выражены главные принципы этого способа господства.
Глава 3. Демократия, тоталитаризм и манипуляция сознанием.
Как мы установили, манипуляция — способ господства путем духовного воздействия на людей через программирование их поведения. Это воздействие направлено на психические структуры человека, осуществляется скрытно и ставит своей задачей изменение мнений, побуждений и целей людей в нужном власти направлении.
Уже из этого очень краткого определения становится ясно, что манипуляция сознанием как средство власти возникает только в гражданском обществе, с установлением политического порядка, основанного на представительной демократии. Это — «демократия западного типа», которая сегодня, благодаря промыванию мозгов, воспринимается просто как демократия — антипод множеству видов тоталитаризма. На самом деле видов демократии множество (рабовладельческая, вечевая, военная, прямая, вайнахская и т. д. и т. п.). Но не будем уклоняться.
В политическом порядке западной демократии сувереном, то есть обладателем всей полноты власти, объявляется совокупность граждан (то есть тех жителей, кто обладает гражданскими правами ). Эти граждане — индивидуумы, теоретически наделенные равными частицами власти в виде «голоса». Данная каждому частица власти осуществляется во время периодических выборов через опускание бюллетеня в урну. Равенство в этой демократии гарантируется принципом «один человек — один голос». Никто кроме индивидуумов не обладает голосом, не «отнимает» их частицы власти — ни коллектив, ни царь, ни вождь, ни мудрец, ни партия.
Но, как известно, «равенство перед Законом не означает равенства перед фактом». Это популярно разъяснили уже якобинцы, отправив на гильотину тех, кто требовал экономического равенства на основании того, что, мол, «свобода, равенство и братство», не так ли? В имущественном смысле равные в политическом отношении граждане не равны. И даже обязательно должны быть не равны — именно страх перед бедными сплачивает благополучную часть в гражданское общество, делает их «сознательными и активными гражданами». На этом держится вся конструкция демократии — «общества двух третей» .
Имущественное неравенство создает в обществе «разность потенциалов» — сильное неравновесие, которое может поддерживаться только с помощью политической власти. Великий моралист и основатель политэкономии Адам Смит так и определил главную роль государства в гражданском обществе: «Приобретение крупной и обширной собственности возможно лишь при установлении гражданского правительства. В той мере, в какой оно устанавливается для защиты собственности, оно становится, в действительности, защитой богатых против бедных, защитой тех, кто владеет собственностью, против тех, кто никакой собст¬вен¬ности не имеет».
Речь здесь идет именно о гражданском правительстве, то есть о правительстве в условиях гражданского общества. До этого, при «старом режиме», власть не распределялась частицами между гражданами, а концентрировалась у монарха, обладавшего не подвергаемым сомнению правом на господство (и на его главный инструмент — насилие). Как и в любом государстве, власть монарха (или, скажем, генсека) нуждалась в легитимации — приобретении авторитета в массовом сознании. Но она не нуждалась в манипуляции сознанием. Отношения господства при такой власти были основаны на «открытом, без маскировки, императивном воздействии — от насилия, подавления, господства до навязывания, внушения, приказа — с использованием грубого простого принуждения». Иными словами, тиран повелевает, а не манипулирует.
Этот факт подчеркивают все исследователи манипуляции общественным сознанием, отличая способы воздействия на массы в демократических и авторитарных или тоталитарных режимах. Вот суждения видных американских ученых:
Специалист по средствам массовой информации З. Фрейре: «До пробуждения народа нет манипуляции, а есть тотальное подавление. Пока угнетенные полностью задавлены действительностью, нет необходимости манипулировать ими».
Ведущие американские социологи П. Лазарсфельд и Р. Мертон: «Те, кто контролируют взгляды и убеждения в нашем обществе, прибегают меньше к физическому насилию и больше к массовому внушению. Радиопрограммы и реклама заменяют запугивание и насилие».
Известный и даже популярный специалист в области управления С. Паркинсон дал такое определение: «В динамичном обществе искусство управления сводится к умению направлять по нужному руслу человеческие желания. Те, кто в совершенстве овладели этим искусством, смогут добиться небывалых успехов».
Хотя идеология, эта замена религии для гражданского общества, возникла как продукт Научной революции и Просвещения, в Европе, главным создателем концепции и технологии манипуляции массовым сознанием с самого начала стали США. Впрочем, они — порождение Европы (как говорили уже в XVIII веке, США — более Европа, чем сама Европа) Здесь, на пространствах, свободных от традиций старых сословных культур, возник индивидуум в самом чистом и полном виде. У «отцов нации» и состоятельного слоя Соединенных Штатов появилась острая потребность контролировать огромную толпу свободных индивидов, не прибегая к государственному насилию (оно было попросту невозможно и противоречило самой идейной основе американского индивидуализма). В то же время не было возможности взывать к таким этическим нормам, как уважение к авторитетам — США заселили диссиденты Европы, отрицающие авторитет. Так возник новый в истории тип социального управления, основанный на внушении. Писатель Гор Видал сказал, что «американскую политическую элиту с самого начала отличало завидное умение убеждать людей голосовать вопреки их собственным интересам».
В целом, один из ведущих специалистов по американским средствам массовой информации профессор Калифорнийского университета Г. Шиллер дает такое определение: «Соединенные Штаты совершенно точно можно охарактеризовать как разделенное общество, где манипуляция служит одним из главных инструментов управления, находящегося в руках небольшой правящей группы корпоративных и правительственных боссов... С колониальных времен власть имущие эффективно манипулировали белым большинством и подавляли цветные меньшинства».
Можно сказать, что американцы совершили научный и интеллектуальный подвиг. Шутка ли — создать в кратчайший срок новаторскую технологию управления обществом. То, что в других обществах складывалось тысячи лет, что в европейской культуре имело в своей основе уже огромные, обобщающие философские труды (такие как «Политика» Аристотеля и «Республика» Платона), в США было сконструировано на голом месте, по-новому, чисто научным и инженерным способом. Герберт Маркузе отмечает это огромное изменение: «Сегодня подчинение человека увековечивается и расширяется не только посредством технологии, но и как технология, что дает еще больше оснований для полной легитимации политической власти и ее экспансии, охватывающей все сферы культуры». Подчинение не посредством технологии, а как технология! Тиран создать технологию не мог, он всего лишь подчинял людей с ее помощью, причем используя весьма примитивные системы (топор и плаха — уже технология).
В США создавалась именно технология, и на это работал и работает большой отряд обученных, профессиональных интеллектуалов. Г. Шиллер отмечает: «Там, где манипуляция является основным средством социального контроля, как, например, в Соединенных Штатах, разработка и усовершенствование методов манипулирования ценятся гораздо больше, чем другие виды интеллектуальной деятельности».
Можно сказать: что в деле манипуляции специалисты США достигли совершенства — они обращают на службу правящим кругам даже те общественные течения: которые, казалось бы, как раз находятся в оппозиции к власти этих кругов. Известный американский ученый Ноам Хомский в книге «Необходимые иллюзии: контроль над сознанием в демократических обществах» пишет, что в течение 80-х годов правительству Рейгана и Буша в США удавалось проводить крайне правую социальную и милитаристскую политику при том, что в общественном мнении происходил сильный сдвиг в сторону социал-демократических принципов. При опросах подавляющее большинство поддерживало введение государственных гарантий полной занятости, государственное медицинское обслуживание и строительство детских садов, а соотношение сторонников и противников сокращения военных расходов было 3:1. Почти половина населения США была уверена что фраза «от каждого по способностям, каждому по потребностям» — статья Конституции США, а вовсе не лозунг из Коммунистического манифеста Маркса .
Философы Адорно и Хоркхаймер, столь уважаемые нашими либеральными интеллигентами, в книге «Диалектика Просвещения» представили организацию всей жизни в США как «индустрию культуры, яв¬ляющуюся, возможно, наиболее изощренной и злокачественной формой тоталитаризма». Так что речь, если на то пошло, идет не о выборе между демократией и тоталитаризмом, а между разными типами тоталитаризма (или разными типами демократии — название зависит от вкуса).
Если обращаться не к дешевой пропаганде по телевидению, а читать серьезные книги, то мы узнаем, что в самой западной философской мысли «демократических» иллюзий давно уже нет. Монтескье в своей теории гражданского общества предложил идею разделения властей, считая, что это ограничит тиранию исполнительной власти. Эти надежды не сбылись, что наглядно показала история Запада. В конце XIX века писатель Морис Жоли даже написал веселую книгу «Диалог в аду между Макиавелли и Монтескье», в которой тень Макиавелли как теоретика циничной и жестокой исполнительной власти в два счета объяснила Монтескье, как легко государь может манипулировать другими «ветвями власти» просто потому, что именно он контролирует финансы, даже не прибегая к более жестким средствам. А они тоже, когда надо, применяются.
Когда философы пишут всерьез, они отбрасывают ругательства вроде «тоталитаризма» или «культа личности», а говорят о двух типах деспотизма — восточном и западном. Современный французский философ С. Московичи видит главное отличие западного типа в том, что он опирается на контроль не над средствами производства, а над средствами информации и использует их как нервную систему: «Они простирают свои ответвления повсюду, где люди собираются, встречаются и работают. Они проникают в закоулки каждого квартала, каждого дома, чтобы запереть людей в клетку заданных сверху образов и внушить им общую для всех картину действительности. Восточный деспотизм отвечает экономической необходимости, ирригации и освоению трудовых мощностей. Западный же деспотизм отвечает прежде всего политической необходимости. Он предполагает захват орудий влияния или внушения, каковыми являются школа, пресса, радио и т. п... Все происходит так, как если бы шло развитие от одного к другому: внешнее подчинение уступает место внутреннему подчинению масс, видимое господство подменяется духовным, незримым господством, от которого невозможно защититься».
Представление же, будто наличие «демократических механизмов» само по себе обеспечивает свободу человека, а их отсутствие ее подавляет — плод наивности, почти неприличной . В какой-то мере эта наивность была еще простительна русским в начале века, но и тогда уже Бердяев писал: «Для многих русских людей, привыкших к гнету и несправедливости, демократия представлялась чем-то определенным и простым, — она должна была принести великие блага, должна освободить личность. Во имя некоторой бесспорной правды демократии мы готовы были забыть, что религия демократии, как она была провозглашена Руссо и как была осуществлена Робеспьером, не только не освобождает личности и не утверждает ее неотъемлемых прав, но совершенно подавляет личность и не хочет знать ее автономного бытия. Государственный абсолютизм в демократиях так же возможен, как в самых крайних монархиях. Такова буржуазная демократия с ее формальным абсолютизмом принципа народовластия... Инстинкты и навыки абсолютизма перешли в демократию, они господствуют во всех самых демократических революциях» .
Строго говоря, как только манипуляция сознанием превратилась в технологию господства, само понятие демократии стало чисто условным и употребляется лишь как идеологический штамп. В среде профессионалов этот штамп всерьез не принимают. В своей «Энциклопедии социальных наук» Г. Лассуэлл заметил: «Мы не должны уступать демократической догме, согласно которой люди сами могут судить о своих собственных интересах».
Раз уж мы заговорили о демократии и тоталитаризме, надо на минуту отвлечься и выделить особый случай: что происходит, когда в обществе с «тоталитарными» представлениями о человеке и о власти вдруг революционным порядком внедряются «демократические» правила? Неважно, привозят ли демократию американские военные пехотинцы, как на Гаити или в Панаму, бельгийские парашютисты, как в Конго, или отечественные идеалисты, как весной 1917 года в России. В любом случае это демократия, которая не вырастает из сложившегося в культуре «ощущения власти», а привносится как прекрасный заморский плод. Возникает гибрид, который, если работать тщательно и бережно, может быть вполне приемлемым (как японская «демократия», созданная после войны оккупационными властями США). Но в большинстве случаев этот гибрид ужасен, как Мобуту.
Для нас этот вариант важен потому, что вот уже больше десяти лет проблема демократии и тоталитаризма стала забойной темой в промывании наших мозгов. А в действительности мы, даже следуя логике наших собственных демократов, как раз получаем упомянутый гибрид: на наше «тоталитарное» прошлое, на наше «тоталитарное» мышление наложили какую-то дикую мешанину норм и понятий (мэры и префекты вперемешку с Думой, дьяками и тысячью партий).
Итак, Россия никогда не была «гражданским обществом» свободных индивидуумов. Говоря суконным языком, это было корпоративное, сословное общество (крестьяне, дворяне, купцы да духовенство — не классы, не пролетарии и собственники). Мягче, хотя и с насмешкой, либеральные социальные философы называют этот тип общества так: «теплое общество лицом к лицу». Откровенные же идеологи рубят честно: тоталитаризм. Как ведут себя люди такого общества, когда им вдруг приходится создавать власть (их обязывают быть «демократами»)? Это мы видим сегодня и поражаемся, не понимая — народ выбирает людей никчемных, желательно нерусских, и очень часто уголовников. Между тем удивляться тут нечему. Этот архетип, эта подсознательная тяга проявилась уже в начальный момент становления Руси, когда управлять ею пригласили грабителей-варягов.
Этому есть объяснение низкое, бытовое, и есть высокое, идеальное. Давайте вспомним «чистый» случай гибридизации власти, когда после февральской революции 1917 г. и в деревне, и в городе пришлось сразу перейти от урядников и царских чиновников к милиции, самоуправлению и «народным министрам». Что произошло?
Нам оставил скрупулезное, день за днем, описание тех событий М. Пришвин в своих дневниках. Он был чуть ли не единственный писатель, который провел годы революции в деревне, в сердце России, на своем хуторе в Елецком уезде Орловской губернии. И не за письменным столом — сам пахал свои 16 десятин (ему даже запретили иметь работника). кроме того, он действительно был в гуще всех событий, так как был делегатом Временного комитета Государственной Думы по Орловской губернии, ежедневно заседал в своем сельском комитете, объезжал уезды и волости. Временами бывал в Петербурге — в министерствах, Думе и Совете. В своем отчете в Думу от 20 мая он пишет, что в комитеты и советы крестьяне выбирают уголовников. «Из расспросов я убедился, что явление это в нашем краю всеобщее», — пишет Пришвин. Приехав в начале сентября в столицу и поглядев на министра земледелия лидера эсеров Чернова, Пришвин понял, что речь не о его крае, а о всей России. Вот его запись 2 сентября:
«Чернов — маленький человек, это видно и по его ужимкам, и улыбочкам, и пространным, хитросплетенным речам без всякого содержания. «Деревня» — слово он произносит с французским акцентом и называет себя «селянским министром». Видно, что у него ничего за душой, как, впрочем, и у большинства настоящих «селянских министров», которых теперь деревня посылает в волость, волость в уезд, уезд в столицу. Эти посланники деревенские выбираются часто крестьянами из уголовных, потому что они пострадали, они несчастные, хозяйства у них нет, свободные люди, и им можно потому без всякого личного ущерба стоять за крестьян. Они выучивают наскоро необходимую азбуку политики, смешно выговаривают иностранные слова, так же, как посланник из интеллигенции Чернов смешно выговаривает слова деревенские с французским de. «Селянский министр» и деревенские делегаты психологически противоположны настоящему мужику».
Как же реально создается эта власть и как рассуждают те, кто желает ей подчиниться? Пришвин записал ход таких собраний. Вот один случай, 3 июля 1917 г. Выборы в комитет, дело важное, т. к. комитет, в отличие от совета, ведет хозяйственные дела. Кандидат Мешков («виски сжаты, лоб утюжком, глаза блуждают. Кто он такой? Да такой — вот он весь тут: ни сохи, ни бороны, ни земли»). Мешков — вор. Но ведущий собрание дьякон находит довод:
« — Его грех, товарищи, явный, а явный грех мучит больше тайного, все мы грешники!
И дал слово оправдаться самому Мешкову. Он сказал:
— Товарищи, я девять лет назад был судим, а теперь я оправдал себя политикой. По новому закону все прощается!
— Верно! — сказали в толпе.
И кто-то сказал спокойно:
— Ежели нам не избирать Мешкова, то кого нам избирать. Мешков человек весь тут: и штаны его, и рубашка, и стоптанные сапоги — все тут! Одно слово, человек-оратор, и нет у него ни лошади, ни коровы, ни сохи, ни бороны, и живет он из милости у дяди на загуменье, а жена побирается. Не выбирайте высокого, у высокого много скота, земля, хозяйство, он — буржуаз. Выбирайте маленького. А Мешков у нас — самый маленький.
— Благодарю вас, товарищи, — ответил Мешков, — теперь я посвящу вас, что есть избирательная урна. Это есть секретный вопрос и совпадает с какой-нибудь тайной, эту самую тайну нужно вам нести очень тщательно и очень вежливо и даже под строгим караулом!
И призвал к выборам:
— Выбирайте, однако, только социалистов-революционеров, а которого если выберете из партии народной свободы, из буржуазов, то мы все равно все смешаем и все сметем!».
Вот это и есть — гибрид демократии и «теплого общества». В результате, как пишет Пришвин после февраля всего за полгода «власть была изнасилована» («за властью теперь просто охотятся и берут ее голыми руками»). И охотиться за властью, насиловать ее могут именно люди никчемные:
«Как в дележе земли участвуют главным образом те, у кого ее нет, и многие из тех, кто даже забыл, как нужно ее обрабатывать, так и в дележе власти участвуют в большинстве случаев люди голые, неспособные к творческой работе, забывшие, что... власть государственная есть несчастие человека прежде всего».
Здесь Пришвин уже касается «идеальной» установки, быть может, мало где встречающейся помимо русской культуры. Бремя власти есть несчастье для человека! Власть всегда есть что-то внешнее по отношению к «теплому обществу», и принявший бремя власти человек неминуемо становится изгоем. Если же он поставит свои человеческие отношения выше государственного долга, он будет плохой, неправедной властью. В таком положении очень трудно пройти по лезвию ножа и не загубить свою душу. Понятно, почему русский человек старается «послать во власть» того, кого не жалко, а лучше позвать чужого, немца. Если же обязывают, демократии ради, создать самоуправление, то уклонение от выполнения властных обязанностей и коррупция почти неизбежны.
На бытовом уровне это выглядит у Пришвина так:
«14 июня. Скосили сад — своими руками. Чай пьем в саду, а с другого конца скошенное тащут бабы. Идем пугать баб собакой, а на овсе телята деревенские. Позвать милиционера нельзя — бесполезно, он свой деревенский человек, кум и сват всей деревне и против нее идти ему нельзя. Неудобства самоуправления: урядник — власть отвлеченная, со стороны, а милиционер свой, запутанный в обывательстве человек...
И правда, самоуправляться деревня не может, потому что в деревне все свои, а власть мыслится живущей на стороне. Никто, например, в нашей деревне не может завести капусты и огурцов, потому что ребятишки и телята соседей все потравят. Предлагал я ввести штраф за потравы, не прошло.
— Тогда, — говорят, — дело дойдет до ножей.
Тесно в деревне, все свои, власть же родню не любит, у власти нет родственников.
Так выбран Мешков — уголовный, скудный разумом, у которого нет ни кола, ни двора, за то, что он нелицеприятный и стоит за правду — какую правду? неизвестно; только то, чем он живет, не от мира сего. Власть не от мира сего».
В сущности, крестьяне России (особенно в шинелях) потому и поддержали большевиков, что в них единственных была искра власти «не от мира сего» — власти без родственников. Надо сказать, что этот инстинкт государственности проснулся в большевиках удивительно быстро, контраст с нынешними демократами просто разительный. Многозначительно явление, о котором официальная советская идеология умалчивала, а зря — «красный бандитизм». В конце гражданской войны советская власть вела борьбу, иногда в судебном порядке, а иногда и с использованием вооруженной силы, с красными, которые самочинно затягивали конфликт. В некоторых местностях эта опасность для советской власти даже считалась главной. Под суд шли, бывало, целые парторганизации — они для власти уже «не были родственниками» .
А когда большевики выродились и их власть стала «жить и давать жить другим», из нее и дух вон. И сегодня добрую КПРФ не очень-то к власти зовут, слишком она домашняя.
Итак, мы провели классификацию. Есть, условно говоря, две «чистые» модели — демократия и тоталитаризм. И самый трудный случай, наш собственный — навязанная гибридизация чужеродной демократии, наложенной на культуру «теплого общества». В этом гибриде наши реформаторы надеются убить компоненту «тоталитаризма» (вернее, делают вид, что надеются). Чуть ли не главным инструментом в их усилиях стала манипуляция сознанием.
Ее технология, созданная в США, применяется сегодня в более или менее широких пределах в других частях мира (в России — без всяких пределов) и должна стать главным средством социального контроля в новом мировом порядке. Разумеется, дополняясь насилием в отношении «цветных». Правда, таковыми все более и более считаются бедные независимо от цвета кожи (например, японцы уже не считаются цветными, а русские уже почти считаются).
Коротко оговорим и отложим в сторону проблему социального контроля в «тоталитарных» обществах. Почему способы жесткого духовного воздействия вне демократии не подпадают под понятие манипуляции? Ведь тираны не только головы рубили и «черным вороном» пугали. Словом, музыкой и образом они действовали ничуть не меньше, чем дыбой. Почему же литургия в храме или беседа политрука в Красной Армии, побуждающие человека к определенному поведению, — не манипуляция сознанием?
Воздействие на человека религии (не говорим пока о сектах) или «пропаганды» в так называемых идеократических обществах, каким были, например, царская Россия и СССР, отличаются от манипуляции своими главными родовыми признаками. Весь их набор мы осветим, когда будем говорить о способах манипуляции. А здесь укажем на один признак — скрытность воздействия и внушение человеку желаний, заведомо противоречащих его главным ценностям и интересам.
Ни религия, ни официальная идеология идеократического общества не только не соответствуют этому признаку — они действуют принципиально иначе. Их обращение к людям не просто не скрывается, оно громогласно. Ориентиры и нормы поведения, к которым побуждали эти воздействия, декларировались совершенно открыто, и они были жестко и явно связаны с декларированными ценностями общества.
И отцы церкви, и «отцы коммунизма» считали, что то поведение, к которому они громогласно призывали — в интересах спасения души и благоденствия их паствы. Поэтому и не могло стоять задачи внушить ложные цели и желания и скрывать акцию духовного воздействия. Конечно, представления о благе и потребностях людей у элиты и большей или меньшей части населения могли расходиться, вожди могли жестоко заблуждаться. Но они не «лезли под кожу», а дополняли власть Слова прямым подавлением. В казармах Красной Армии висел плакат: «Не можешь — поможем. Не умеешь — научим. Не хочешь — заставим».
Смысл же манипуляции иной: мы не будем тебя заставлять, мы влезем к тебе в душу, в подсознание, и сделаем так, что ты захочешь. В этом — главная разница и принципиальная несовместимость двух миров: религии или идеократии (в так называемом традиционном обществе) и манипуляции сознанием (в так называемом демократическом обществе).
Многих, однако, вводит в заблуждение сходство некоторых «технических» приемов, применяемых и в религиозной, и в пропагандистской, и в манипуляционной риторике — игра на чувствах, обращение к подсознанию, к страхам и предрассудкам. Хотя в действительности эти приемы в религии и идеократической пропаганде — следствие слабости и незрелости, а в манипуляции сознанием — принципиальная установка, это неочевидно. Более того, религиозные конфессии, взявшие курс на обновление и озабоченные успехом в социальной и политической сфере, действительно впадают порой в соблазн освоить большие манипуляционные технологии . Об этом — одно из едва ли не главных размышлений Достоевского, выраженное в Легенде о Великом Инквизиторе. Помните, сошедшего на Землю Христа Великий Инквизитор посылает на костер, чтобы он не нарушал создаваемого в обществе Мирового порядка, основанного именно на манипуляции сознанием (как бы мы сегодня сказали). Великий Инквизитор упрекает Христа в том, что Он отказался повести за собой человека, воздействуя на его сознание чудом.
В отличие от Церкви, коммунистическая идеология своего критика масштаба Достоевского или Толстого не получила, но и без них мы видим: «обновленчество» Хрущева с соблазном использовать манипуляционные технологии сразу нанесло ей рану, в которой закопошились сожравшие ее Яковлевы и Бурбулисы. Хрущев, как фокусник, начал размахивать рукавом, из которого должны были посыпаться чудеса: догоним Америку по мясу и молоку, посеем кукурузу в Архангельске, через двадцать лет будем жить при коммунизме. С этого начало рушиться идеократическое советское общество. Говорится: для идеократического общества манипуляция сознанием дисфункциональна («вредна для здоровья»).
Но, повторяю, в реальной жизни отклонения от «чистой» модели затемняют фундаментальные различия, и поэтому остановимся пока что на очевидном родовом признаке: открытость и даже демонстративность, ритуальность установления желаемых норм поведения в теократических и идеократических обществах — и скрытое, достигаемое через манипуляцию сознанием установление таких норм в демократическом (гражданском, открытом, либеральном и т. д.) обществе.
Мы договорились с самого начала — в этой книге постараться не давать явлениям своих оценок, а описывать явления, раскрывать их смысл. Оценки вытекают из идеалов, а идеалы у читателей различны, и спорить о них бессмысленно. Можно лишь, выяснив идеалы, договариваться о сосуществовании. А для этого надо понимать, что происходит — за видимостью различать смысл.
Поэтому вместо того, чтобы заклеймить тот или иной способ воздействия на поведение человека, укажем на два подхода к их сравнению. Первый мы назовем функциональным, а второй — моральным.
Насколько успешно подходы, выработанные в идеократическом и демократическом обществах, позволяют власть имущим выполнять одну из главных функций: обеспечить устойчивость общества, его воспроизведение, выживание?
В общем, идеократическое, традиционное общество и общество либеральное устойчивы или уязвимы перед ударами разных типов. Первые поразительно жизнестойки, когда тяжелые удары наносятся всем или большой части общества, так что возникает ощущение, что «наших бьют». В этих случаях устойчивость такова, что наблюдатели и политики «из другого общества» не просто изумляются, но раз за разом попадают впросак, тяжело ошибаются.
Сравнительно мало опубликовано материалов о разборе тех умозаключений советников Наполеона и Гитлера, которые ошиблись в своих прогнозах о реакции разных слоев русского народа на вторжение в Россию. Видимо, этот анализ до сих пор на Западе засекречивается, хотя бы по наитию, самими мыслителями. Но и то, что опубликовано, показывает: в обоих огромных «экспериментах» над Россией Запад ошибся фундаментально. Русские совершенно иначе «интерпретировали» жесты западных носителей прогресса, нежели они рассчитывали . Каждый удар извне, который воспринимался русскими как удар именно по России, залечивал ее внутренние трещины и «отменял» внутренние противоречия.
Так же поражает сегодня западных экспертов (и их «российских» учеников) наша способность держать удары победителей России в холодной войне. Массовое обеднение не только не разрушило общество, оно даже почти не озлобило людей, не стравило их. Вопреки ожиданиям, общество не распалось, а продолжает жить согласно неписаным законам и культурным нормам, чуждым закону рынка и нормам индивидуализма.
Мы, с нашей привычной колокольни, просто не видим того, что происходит в России и как это воспринимается глазами «цивилизации». На Западе спад производства в 1 процент — уже кризис, который чудесным образом меняет все поведение обывателя. Даже если его лично еще совершенно этот кризис не коснулся и разорение ему непосредственно не угрожает. А если колесо кризиса его задело, происходят просто невероятные превращения. Приличный, культурный и радушный человек на твоих глазах превращается в злобного сквалыгу. Он мучает своих детей, рвет со всеми друзьями и начинает бешено, как помешанный, копить, совершая просто странные поступки — может обсчитать уличного торговца и обобрать своего аспиранта, присвоив его деньги. Зрелище исключительно тяжелое.
О том, как быстро в либеральном обществе утрачиваются скрепляющие его культурные нормы при обеднении среднего класса, написана масса печальной литературы. Во время Великой депрессии в США разорившиеся бизнесмены падали из окон, как спелые груши. Видим ли мы что-нибудь подобное в России? Даже смешно предположить. Ну, потерял состояние — пойду в управдомы. Два года назад из-за махинаций руководства прогорел крупный испанский банк «Сантандер». Акционеры потеряли около четверти своих состояний. В большом зале — их собрание, телекамеры. Я в жизни не видел такого собрания людей, на лицах которых написано неподдельное, глубокое человеческое горе. А еще говорят о бездуховности Запада. Художественно сделанные фотографии акционеров с того собрания, которыми были заполнены газеты, отразили трагедию высокого накала.
В преддверии либерализации цен, которая состоялась в России в январе 1992 года, был у меня разговор с одним испанским социологом. «Вас, — говорит он, — ожидают интересные явления. Понаблюдай, потом мне расскажешь». Он предсказал, например, что при резком повышении цен Москва за одну неделю наполнится бездомными собаками, и это будет феноменально. У них социологи используют как кустарный, но очень чувствительный показатель назревающих экономических трудностей простую сводку о количестве отловленных на улице бездомных собак. Рост этого индикатора до всяких изменений инфляции, биржевых индексов и показателей производства говорит: будет спад. Нюх среднего класса чуток и безотказен, никакой экономической науке за ним не угнаться.
Что же делает почтенная семья буржуа, почуявшая приближение этого спада? Она едет на прогулку за город. Все рады, дети возбуждены, собака прыгает от счастья и пытается лизнуть хозяина в лицо. Где-нибудь на опушке рощицы собаку выпускают погулять. И пока она с лаем носится за бабочками, все усаживаются в свою «тойоту», хлопают дверцы и — привет. Действительно, по улицам чистеньких городов бегают, с безумными глазами, породистые колли и доберманы. Они не могут понять, что с ними произошло, где же их добрый хозяин с его собачьим кормом «Рedigree». Я однажды встретил даже такого изумленного сен-бернара. А защитники животных расклеивают жалобные плакаты с портретом собаки и надписью: «Он бы так с тобой не поступил».
Сбылись ли прогнозы социолога, знатока западной души? Ни в коей мере, о чем я имел удовольствие ему сообщить. После повышения цен враз обедневшие старушки-пенсионерки, как и раньше, выносили на руках погулять своих дворняжек. Только к квартирам, в которых есть крупные собаки, соседи стали складывать больше костей. Нет у нас еще гражданского общества.
Зато традиционное общество исключительно хрупко и беззащитно против таких воздействий, к каким совершенно нечувствительно общество гражданское. Достаточно заронить в массовое сознание сомнение в праведности жизни, организованной в идеократическом обществе, или праведности власти в государстве, все устои политического порядка могут зашататься и рухнуть в одночасье. Об этом — «Борис Годунов» Пушкина. Об этом писали в «Вехах» раскаявшиеся либеральные философы после опыта революции 1905 года. Да и вся драма второго акта убийства Российской империи, уже в облике СССР, у нас перед глазами.
Идеократическое общество — сложная, иерархически построенная конструкция, которая держится на нескольких священных, незыблемых идеях-символах и на отношениях авторитета. Утрата уважения к авторитетам и символам — гибель. Если противнику удается встроить в эти идеи разрушающие их вирусы, то победа обеспечена. Отношения господства с помощью насилия спасти не могут, ибо насилие должно быть легитимировано теми же самими идеями-символами.
Гражданское общество, состоящее из атомов-индивидуумов, связано бесчисленными ниточками их интересов. Это общество просто и неразрывно, как плесень, как колония бактерий. Удары по каким-то точкам (идеям, смыслам) большого ущерба для целого не производят, образуются лишь локальные дырки и разрывы. Зато эта ткань трудно переносит «молекулярные» удары по интересам каждого (например, экономические трудности). Для внутренней стабильности нужно лишь контролировать «веер желаний» всей колонии таким образом, чтобы не возникало больших социальных блоков с несовместимыми, противоположными желаниями. С этой задачей технология манипуляции сознанием справляется. А борьба по поводу степени удовлетворения желаний вполне допустима, она суть общества не подрывает.
Это — фактическая, инструментальная сторона дела. Здесь спорить особенно не о чем. Иное дело — оценки идеальные, вытекающие из этических ценностей. Здесь взгляды диаметрально противоположны.
Человек либерального образа мыслей (который сегодня вроде бы господствует в «культурном слое» России) убежден, что переход от насилия и принуждения к манипуляции сознанием — огромный прогресс в развитии человечества, чуть ли не «конец истории». Об идеологах говорить нечего — они радуются этому переходу взахлеб (парадоксальным образом, они согласны, чтобы ради такого перехода в России на неопределенный период установился режим ничем не ограниченного насилия). Внутри научного сообщества оценки обычно более уклончивы. В книге «Психология манипуляции» Е. Л. Доценко свой в общем либеральный вывод делает с оговорками: «Можно вспомнить немало жизненных ситуаций, в которых манипулирование оказывается благом постольку, поскольку поднимает общение от доминирования и насилия к манипуляции — в известном смысле более гуманному отношению» .
«В известном смысле», «можно вспомнить немало ситуаций» — это лишает принципиальную оценку силы. Речь ведь не о ситуациях, а о моральном выборе типа общества и типа человеческих отношений. Сразу отметим, что и на Западе, среди ведущих специалистов, есть (хотя и немного) такие, кто прямо и открыто ставит манипуляцию сознанием в нравственном отношении ниже открытого принуждения и насилия.
Аргументы тех, кто приветствует переход от принуждения к манипуляции, просты и понятны. Кнут — это больно, а духовный наркотик — приятно. Если уж все равно сильный заставит слабого подчиниться своей воле, то пусть он это сделает с помощью наркотика, а не кнута. Что ж, о вкусах не спорят. Давайте лучше рассмотрим доводы тех, кто считает наркотик хуже кнута. И прежде всего, доводы самих западных мыслителей, которые видят проблему именно исходя из идеалов и интересов Запада, с точки зрения пути и судьбы своей цивилизации. Уж к ним-то должен прислушаться даже русский западник, который и в России мечтает построить хоть маленькие очаги или «микрорайоны» Запада, хотя бы для избранной публики.
Известно, что сам себя Запад считает цивилизацией свободных индивидуумов, собравшихся (после распада общины) в гражданское общество на основе права. Закон и гражданские права, охраняемые государством, ввели в цивилизованные рамки извечную «войну всех против всех», борьбу за существование. Один из главных философов гражданского общества Т. Гоббс назвал государство, которое способно цивилизовать «войну всех против всех», Левиафаном — по имени могучего библейского чудовища. Эта война стала всеобъемлющей конкуренцией, а общественная жизнь — всепроникающим рынком. Философ гражданского общества Локк прекрасно сознавал, что стремление к выгоде разъединяет людей, ибо «никто не может разбогатеть, не нанося убытка другому». Но свобода индивидуума и понимается прежде всего как разъединение, атомизация «теплого общества лицом к лицу» — через конкуренцию. В политической сфере этому соответствует демократия, понимаемая как «холодная гражданская война», разновидность конкуренции.
Главным условием поддержания такого порядка является свобода индивидуума, позволяющая ему в каждом акте «войны» делать осознанный рациональный выбор и заключать свободный контракт. Неважно, идет ли речь о покупке или продаже рабочей силы, той или иной жевательной резинки или партийной программы (на выборах).
Это — идеал. В чистом виде он, конечно, не достигается. Вопрос в том, на каком пути развития общество приближается, а на каком удаляется от идеала, а то и заходит в тупик. Сегодня значительная часть мыслителей считает, что, сделав манипуляцию сознанием главной технологией господства, Запад совершил фатальную ошибку и зашел в тупик (стал мышеловкой, из которой нет выхода, ибо когда из нее выходишь, она выворачивается наизнанку и ты снова оказываешься внутри нее). Причина в том, что манипуляция сознанием, производимая всегда скрытно, лишает индивидуума свободы в гораздо большей степени, нежели прямое принуждение. Жертва манипуляции полностью утрачивает возможность рационального выбора, ибо ее желания программируются извне. Таким образом, ее положение в конкуренции, в «войне всех против всех» резко ухудшается. Фактически, это — ликвидация главных гражданских прав, а значит, ликвидация самой принципиальной основы западной цивилизации. На ее месте возникает новый, худший вид тоталитаризма, заменившего кнут гораздо более эффективным и более антигуманным инструментом — «индустрией массовой культуры», превращающей человека в программируемый робот. Как сказал немецкий философ Краус о нынешней правящей верхушке Запада, «у них — пресса, у них — биржа, а теперь у них еще и наше подсознание».
Отдельные мысли или идейные столкновения, лежащие в этой канве рассуждений, мы рассмотрим применительно к конкретным сторонам нашей проблемы. Заметим только, что сама эта критическая по отношению к манипуляции позиция почти не связана с политическими взглядами, вопрос гораздо глубже. Отвергают роботизацию человека как правые, так и левые, как либералы, так и консерваторы. Глупо связывать эту позицию с социализмом, коммунизмом, «рукой Москвы» или происками красно-коричневых.
Вернемся на родную землю и вспомним, как оценивали переход «от тоталитаризма к демократии» выразители русской культуры. Наши «левые» прошлого века, полностью увлеченные обличением крепостничества и тирании, этой проблемы, в общем, не замечали (за исключением Герцена, который ужаснулся тому, что увидел на Западе). Более проницательные и смотрящие далеко вперед сразу выразили беспокойство.
Гоголь видел в цивилизации, развращающей человека «оружием сластей», антихристианскую силу. Он страдал не только от страха за судьбу России, но и при виде угрозы душе европейца. А поскольку уже было ясно, что США стали наиболее полным выразителем нового духа Запада, о них он и сказал, перефразируя Пушкина: «Что такое Соединенные Штаты? Мертвечина; человек в них выветрился до того, что и выеденного яйца не стоит» .
Пожалуй, в русской литературе и философии именно тревога за душу человека была главным мотивом в отношении к той демократии, что взяла на вооружение манипуляцию сознанием. Поэтому очень многие рассуждения или прямо исходят из христианского идеала, или окрашены в религиозные тона, прибегают к христианским метафорам и аллегориям.
Это отметил Н. Бердяев, когда писал в 1923 г. : «Демократия — не новое начало, и не впервые входит она в мир. Но впервые в нашу эпоху вопрос о демократии становится религиозно-тревожным вопросом. Он ставится уже не в политической, а в духовной плоскости. Не о политических формах идет речь, когда испытывают религиозный ужас от поступательного хода демократии, а о чем-то более глу¬бо¬ком. Царство демократии не есть новая форма государст-венности, это — особый дух».
Обратите внимание: русские философы-эмигранты, считая, что в России установился режим большевистской тирании, угрозу душе человека видели именно на Западе. Именно его судьбу они считали трагической. Они предупреждали о глубоком заблуждении наивных русских либералов-западников. Георгий Флоровский писал: «Им не приходит в голову, что можно и нужно задумываться над предельными судьбами европейской культуры... Их мнимое преклонение пред Европой лишь прикрывает их глубокое невнимание и неуважение к ее трагической судьбе».
Если бы русские философы начала века услыхали наших нынешних «западников», они рвали бы на себе волосы. Ведь даже о куда более просвещенных западниках своего времени Бердяев писал: «Именно крайнее русское западничество и есть явление азиатской души. Можно даже высказать такой парадокс: славянофилы... были первыми русскими европейцами, так как они пытались мыслить по-европейски самостоятельно, а не подражать западной мысли, как подражают дети... А вот и обратная сторона парадокса: западники оставались азиатами, их сознание было детское, они относились к европейской культуре так, как могли относиться только люди, совершенно чуждые ей» .
Один из крупнейших западных историков А. Тойнби в своем главном труде «Постижение истории» пишет об этом замещении христианства культом Левиафана: «В час победы непримиримость христианских мучеников превратилась в нетерпимость... Ранняя глава в истории христианства была зловещим провозвестником духовных перспектив западного об¬ще¬ства ХХ века... В западном мире в конце концов последовало появление тоталитарного типа государства, сочетающего в себе западный гений организации и механизации с дьявольской способностью порабощения душ, которой могли позавидовать тираны всех времен и народов... В секуляризованном западном мире ХХ века симптомы духовного отста¬ва¬ния очевидны. Возрождение поклонения Левиафану стало религией, и каждый житель Запада внес в этот процесс свою лепту».
В свете христианства видел трагедию Запада и Достоевский. Применение духовного наркотика в целях управления не просто несовместимо со свободой воли, а значит с христианством — оно противоположно ему, оно есть прямое служение дьяволу. Вспомним Легенду о Великом Инквизиторе, выбрав из нее лишь места, прямо относящиеся к нашей теме (это, конечно, вольное и обедненное цитирование, но главный смысл передает). Итак, в Севилью, где огромными трудами власти создан стабильный общественный порядок, явился Христос. Кардинал великий инквизитор сразу узнал его в толпе и арестовал. Ночью он явился к нему для объяснений в камеру.
«Это ты? Зачем же ты пришел нам мешать? Ибо ты пришел нам мешать и сам это знаешь... Да, это дело нам дорого стоило, но мы докончили наконец это дело во имя твое. Пятнадцать веков мучились мы с этой свободой, но теперь это кончено, и кончено крепко. Ты не веришь, что кончено крепко? Но зная, что теперь и именно ныне эти люди уверены более чем когда-нибудь, что свободны вполне, а между тем сами же они принесли нам свободу свою и покорно положили ее к ногам нашим. Но это сделали мы, а того ль ты желал, такой ли свободы?. .
И люди обрадовались, что их вновь повели как стадо и что с сердец их снят, наконец, столь страшный дар, принесший им столько муки. Правы мы были, уча и делая так, скажи? Неужели мы не любили человечества, столь смиренно сознав его бессилие, с любовию облегчив его ношу и разрешив слабосильной природе его хотя бы и грех, но с нашего позволения? К чему же теперь пришел нам мешать?. .
И я ли скрою от тебя тайну нашу? Слушай же: мы не с тобой, а с ним, вот наша тайна! Мы взяли от него Рим и меч кесаря и объявили себя царями земными, хотя и доныне не успели еще привести наше дело к полному окончанию. О, дело это до сих пор лишь в начале, но оно началось. Ибо кому же владеть людьми как не тем, которые владеют их совестью и в чьих руках хлебы их. Мы и взяли меч кесаря, а взяв его, конечно, отвергли тебя и пошли за ним. У нас все будут счастливы и не будут более ни бунтовать, ни истреблять друг друга, как в свободе твоей, повсеместно. Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас, как дети, за то, что мы им позволим грешить. И не будет у них никаких от нас тайн. Мы будем позволять или запрещать им жить с их женами и любовницами, иметь или не иметь детей — все судя по их послушанию — и они будут нам покоряться с весельем и радостью.
То, что я говорю тебе, сбудется, и царство наше созиждется. Повторяю тебе, завтра же ты увидишь это послушное стадо, которое по первому мановению моему бросится подгребать горячие угли к костру твоему, на котором сожгу тебя за то, что пришел нам мешать. Ибо если был, кто всех более заслужил наш костер, то это ты. Завтра сожгу тебя. Dixi».
Конечно, не для Запада писали Гоголь и Достоевский, русские философы. Запад давно сделал свой выбор и преодолеет свои болезни только на своем пути. Надо только поражаться, как точно уловил суть этих болезней Достоевский .
Для Запада писал Ницше. Излагая свое видение этого пути, он недаром взял эпиграфом к своей главе строчку из старой трагедии: «Скелет, ты дрожишь? Ты дрожал бы сильнее, если бы знал, куда я тебя веду». А главу эту («Мы, бесстрашные») он начинает утверждением: «Величайшее из новых событий — что «Бог умер» и что вера в христианского Бога стала чем-то не заслуживающим доверия — начинает уже бросать на Европу свои первые тени».
Гоголь и Достоевский писали для России и прежде всего для русских. Их страхи были пророческими, а предупреждения были направлены как будто именно нам, в конец ХХ века. Выбор делать нам самим, на свою ответственность, но выслушать и обдумать предупреждения мы обязаны.
Учтем, однако, что предупреждения «от христианства» многих оставят безучастными. Для большинства они в действительности — пустой звук (хотя они и спорить с ними не будут — отстоят, как Шумейко, со свечкой в церкви, и дело с концом). Попробуем рассудить рационально, приземленно — для русских, но по западному. Как бы допустив, что «Бог умер» и отложив в сторону христианские ценности. Это неприятно и отдает цинизмом, но делать нечего. Как говорится, время такое. Зато, быть может, в чем-то возникнет ясность.
На Западе Ницше начал этот тяжелый проясняющий разговор — ликвидацию того, что немецкий теолог и философ Романо Гвардини назвал «нечестностью Нового времени» . Надо и нам хладнокровно прикинуть «достоинства и недостатки» кнута принуждения и пряника манипуляции и каждому определить: если уж любая власть — зло, то какое зло меньше именно для нас, русских.
Посмотрим, повышается или понижается статус человека при переходе от прямого принуждения к манипуляции его сознанием. Даже в «войне всех против всех», ведущейся по правилам гражданского общества (конкуренции), объекты воздействия делятся на три категории: друг, партнер, соперник. Специалисты сходятся на том, что человек, ставший объектом манипуляции, вообще выпадает из этой классификации. Он — не друг, не партнер и не соперник. Он становится вещью.
Бахтин писал, что в отношении к миру и человеку в мысли и действиях людей борются две тенденции: к овеществлению и к персонификации. В «примитивных» культурах была сильна тяга к персонификации (для Дерсу Узала муравьи — «маленькая люди»). Анимизм, одухотворение вещей всегда присутствует в культуре даже очень развитых традиционных обществ. В технологии манипуляции сознанием мы видим, наоборот, крайнее выражение противоположной тенденции — к овеществлению человека. А. Тойнби писал: «Нам достаточно хорошо известно, и мы всегда помним так называемое «патетическое заблуждение», одухотворяющее и наделяющее жизнью неживые объекты. Однако теперь мы скорее становимся жертвами противоположного — «апатетического заблуждения», согласно которому с живыми существами поступают так, словно они — неодушевленные предметы».
Поскольку это принимает массовый характер, результатом становится неуклонное и не осознаваемое снижение статуса человека. Разумеется, сначала это действует на человека, не входящего в элиту (она — манипулирует плебеями). Но затем этот порядок машинизирует, овеществляет человека вообще .
Таким образом, соглашаясь на построение в России политического порядка, основанного на манипуляции сознанием, каждый должен отдавать себе отчет в том, что с очень большой вероятностью его статус будет понижен. А значит, все обещаемые блага вроде гражданских свобод, ощущения себя хозяином и пр., превратятся в лишенные всякого содержания побрякушки. А тот, кому повезет попасть в манипулирующее меньшинство, станет одним из таких угнетателей своих соплеменников, которые вынуждены будут это угнетение наращивать и изощрять. Тиран может подобреть и помягчеть — и ему будут благодарны. Но манипулятор этой возможности лишен — прозревающий человек приходит в ярость.
Почему переход к государственности, основанной на манипуляции сознанием, несравненно больнее ударил бы по русским, чем уязвил он Запад (хотя и там это воспринимается как трагедия)? Потому, что по-иному сложилась в русской культуре сама категория свободы . Иную свободу искал и ищет русский человек. Прекрасно изложил эту проблему В. В. Кожинов в своей замечательной книге «Загадочные страницы истории ХХ века. «Черносотенцы» и революция». Для русского народа характерно особое сочетание свободы духа и свободы быта. Напротив, довольно равнодушно относились русские к столь ценимым на Западе политическим и экономическим свободам. Надо же вспомнить Пушкина:
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспаривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Все это, видите ль, слова, слова, слова.
Иные, лучшие мне дороги права
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа -
Не все ли равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
— Вот счастье! вот права...
Этого счастья и этих прав не могли нас лишить ни Николай I, ни Сталин, ни тем более Брежнев. Но, укрепись режим манипуляции сознанием, их незаметно и приятно лишит нас телевидение, купленное Березовским. Оно согнет нам и совесть, и помыслы. Даже скитаться мы уже будем не по прихоти своей, а по указке рекламы туристических агентств, как с удовольствием скитается западный средний класс.
В. В. Кожинов в своей книге приводит рассуждения «философа свободы» Н. Бердяева об этом сочетании свободы духа и свободы быта: «Россия — страна безграничной свободы духа... ». Ее русский народ «никогда не уступит ни за какие блага мира», не предпочтет «внутренней несвободе западных народов, их порабощенности внешним. В русском народе поистине есть свобода духа, которая дается лишь тому, кто не слишком поглощен жаждой земной прибыли и земного благоустройства... Россия — страна бытовой свободы, неведомой народам Запада, закрепощенным мещанскими нормами. Только в России нет давящей власти буржуазных условностей... Тип странника так характерен для России и так прекрасен. Странник — самый свободный человек на земле... Россия — страна бесконечной свободы и духовных далей, страна странников, скитальцев и искателей». Это — слова философа-западника. Насколько далеки они от идеалов А. Н. Яковлева и Егора Гайдара!
И глупо думать, что сегодня русские, бросившись в бизнес, захотят лишиться этого типа свободы. Наоборот, для большинства «новых русских» этот бизнес — новое приключение, скитание по неведомым далям. Это — во многом духовные, хотя и дорогостоящие и даже разрушительные искания. Но русский буржуа из них не вырастает.
Посмотрите хотя бы, с каким равнодушием бросают наши новые богачи свои недостроенные виллы — они уже разрушаются по всему Подмосковью. Разве они поглощены «жаждой земного благоустройства»? Да и что за виллы они понастроили? 90 процентов их — это огромные избы, и все их поселки — это продолжение деревни. Если кто и приезжает в эти свои «загородные дома», то, надев телогрейку, сажает не нужную ему картошку. А жена его, кверху задом, целый день собирает в баночку колорадских жуков. Все это — новый вариант русского бунта, поистине бессмысленного и беспощадного.
Отнять силой или купить у русских эту свободу духа и быта нельзя. Но выманить обманом — технически возможно. Этим сейчас и занимается целая армия специалистов. Думаю, помогать им — большое свинство. Да и кончится это, скорее всего, плачевно. Лишнего горя добавит, да и чинить разрушенное обойдется дороже.
Глава 4. Основные доктрины манипуляции сознанием.
§ 1. Технология манипуляции как закрытое знание.
По многим признакам манипуляция общественным сознанием напоминает войну небольшой, хорошо организованной и вооруженной армии чужеземцев против огромного мирного населения, которое к этой войне не готово. Иногда говорят даже, что манипуляция сознанием есть «колонизация своего народа». Постепенно создавались системы оружия в этой особой войне и постепенно, по мере накопления знания о человеке и его поведении, складывались доктрины манипуляции сознанием.
Поскольку война эта тайная, и успех в ней определяется умением «колонизаторов» не допустить орга¬низованного сопротивления, главные доктрины манипуляторов излагаются в туманной, завуалированной форме, в связи с частными косвенными вопросами. Став частью буржуазных революций, манипуляция сознанием с самого начала получила щедрое финансирование класса собственников. Когда этот класс при¬шел к власти и создал свое принципиально новое буржуазное государство, деятельность по манипуляции сознанием получила поддержку и защиту государства. Если полезно для дела, власти позволят бунтов¬щи¬кам погромить мэрию или даже дворец президента, но никогда не пустят в телецентр.
Но главное, что господствующее меньшинство всячески мешает работе по разоблачению «гипнотизе¬ров», старается не допустить массы к знанию доктрин и технологий манипуляции их сознанием. В основ¬ном это достигается щедрым вознаграждением «тех, кто с нами» и бойкотом «тех, кто не с нами». Всегда были ученые и философы, которым были противны повадки колонизаторов собственного народа. Но их было немного, и голос их удавалось утопить в шумовом оформлении.
Редкостное положение возникло в прошлом веке: человек великого ума и духа, Маркс, нашел друга под стать ему, который смог на всю жизнь обеспечить скудное, но постоянное содержание. Произведя неве¬ро¬ятную по масштабам работу, Маркс раскрыл несколько самых базовых мифов буржуазного общества — миф о товаре и о происхождении прибыли капиталиста. А в культуре того времени было такое неустойчивое равновесие, были так обнажены нервы общества, что полученное Марксом знание стало возможным широко распространить. И целое столетие трясло все здание капитализма, волны пошли по всему миру. Пришлось денежному мешку, как говорится, «отстегнуть» часть прибыли, чтобы «обуржуа¬зить» своих рабочих, перенести жесткую эксплуатацию за пределы своего мира .
Когда существовало советское государство, особенно в уже «спокойный» его период, с 60-х годов, вполне можно было бы наладить серьезное изучение технологий манипуляции и изложить всему миру, а прежде всего, собственному народу. Однако уже в то время начался поворот нашей элитарной гумани¬тар¬ной интеллигенции к будущей перестройке, и идеологические службы начали, в общем, работать против советского государства. Полученное знание не передавалось людям для создания иммунитета, а исполь¬зовалось против них, без этого иммунитета беззащитных. А сегодня подавляющее большинство тех, кто такое знание получил в советское время (на факультетах журналистики, во всяких партшколах), с радостью служит новым хозяевам уже за «нормальные» деньги. Если в советское время ведущий на телевидении получал приличную среднюю зарплату, то сегодня — в 50-100 раз больше профессора.
Так что готовых учебников и монографий о доктринах манипуляции сознанием найти нельзя. Но по крупицам собрать и откровения заправил этой власти, и наблюдения «тех, кто не с ними», мы можем. Очистим от «шума», приведем в какую-то систему, существенно проясним вопрос.
Итак, доктрины и развитые теории манипуляции сознанием сложились недавно, уже в нашем веке, но главные камни в их основание были заложены уже теми, кто готовил буржуазные революции в Европе. Ведь фокус был в том, чтобы сделать эти революции чужими руками («пролетариат борется, буржуазия крадется к власти»). Надо было буквально натравить простого человека на «старый порядок», соблазнить его миражом той благодати, которая возникнет, как только у короля отрубят голову.
Во всех странах Запада, где произошли великие буржуазные революции, ученые, философы и гумани¬та¬рии внесли свою лепту в это программирование поведения масс. В Англии — Ньютон и его последователи, которые из новой картины мира выводили идеи о «естественном» (природном) характере конституции, что должна ограничить власть монарха («ведь Солнце подчиняется закону гравитации»). Ученый и философ Томас Гоббс развил главный и поныне для буржуазного общества миф о человеке как эгоистическом и одиноком атоме, ведущем «войну всех против всех» — bellum omnium contra omnes.
Но в Англии революция почти слилась с протестантской Реформацией, так что в идейном багаже революционеров преобладают религиозные мотивы. В более чистом виде манипуляция сознанием как большая организованная кампания сложилась во Франции. Здесь общество было подготовлено к слому «старого порядка» полувековой работой Просвещения. Помимо великого дела по освобождению мышле¬ния человека и освоению им нового, научного мировоззрения, деятели Просвещения осуществили глубокое промывание мозгов в чисто политическом плане, подготовив поколение революционеров, с чистой совестью затопивших Францию реками крови (а потом начавших, по сути, мировую войну).
У той революции были вдумчивые наблюдатели, а потом исследователи. Один из них — англичанин Э. Берк. Он консерватор, но независимо от того, как мы относимся к его идеалам, полезно учесть его наблюдения, которые он собрал в книге «Размышления о революции во Франции». Вот что касается прямо нашей темы:
«Вместе с денежным капиталом вырос новый класс людей, с кем этот капитал очень скоро сформировал тесный союз, я имею в виду политических писателей. Немалый вклад внесли сюда академии Франции, а затем и энциклопедисты, принадлежащие к обществу этих джентльменов.
Писательские интриги несколько лет назад создали что-то наподобие регулярного плана разрушения христианской религии. Они были обуреваемы духом прозелитизма, а значит, и чувством легкого успеха и манией преследования. Что не удавалось достигнуть на пути к их великой цели с помощью прямого или немедленного закона, могло быть достигнуто обходным путем — благодаря общественному мнению. Чтобы управлять общественным мнением, необходимо сделать первый шаг — оказать давление на тех, кто руководит. Они задумали методично и настойчиво добиваться этого всеми средствами литературной славы. Многие из них действительно высоко стояли на ступенях литературы и науки. Мир воздал им должное: учитывая большие таланты, простил эгоистичность и злость их тщеславия... Эти отцы атеизма обладали своим собственным фанатизмом, они научились бороться с монахами их же методами. Для восполнения недостатков аргументации в ход пошли интриги. К этой системе литературной монополии присоединилась беспрестанная индустрия очернительства и дискредитации любыми способами всех тех, кто не вошел в их фракцию...
Писатели, особенно когда они действуют организованно и в одном направлении, оказывают на общественное мнение огромное влияние, поэтому лояльность этих писателей плюс денежный капитал были немаловажными факторами в устранении народной зависти по отношению к тем, кто оказался приобщенным к благосостоянию. Эти писатели претендовали на огромный энтузиазм беднейших слоев населения, в то время как в своих сатирах они с ненавистью представляли чрезвычайно преувеличенно ошибки суда, аристократии и священнослужителей. Они стали демагогами, связующим звеном союза отвратительного благополучия с беспокойной и доведенной до отчаяния бедностью».
Во Франции денежные тузы привлекли литераторов и ученых, и те, пользуясь своей славой, так воздействовали на общественное мнение, что сумели «выключить» естественное недоброжелательство бедных слоев народа к плутократам и натравить городскую бедноту на все устои старого режима. В своем роде это — блестящее достижение ума и слова. Орудием богачей стало именно то, что им враждебно — стремление человека к равенству и справедливости.
Поскольку «властители дум» образовали сплоченное сообщество, в нем довольно быстро возникло самосознание и началась теоретическая работа. Так во Франции впервые появилось слово идеология и создана влиятельная организация — Институт, в котором заправляли идеологи. Они создавали «науку о мыслях людей». Как отмечает Берк, эти идеологи прежде всего стремились «оказать давление на тех, кто руководит». Они приняли в члены своего очень узкого кружка («Института») поднимающегося к власти Наполеона. В свою очередь, и он правильно оценивал важность этого союза, так что даже будучи уже членом Директории, подписывался «Наполеон Бонапарт, член Института» . (Вообще, в духовном плане Наполеон был законченным продуктом деятелей Просвещения. Авторитет Руссо был для него так непререкаем, что во многих трактатах молодого Наполеона слова Руссо просто заменяют всякую аргументацию — она не нужна, если так сказал Руссо. Можно даже сказать, что молодой Наполеон был продуктом манипуляции сознанием. Как писал в 1786 г. его старший брат, «он был страстным поклонником Жан-Жака и, что называется, обитателем идеального мира». Обитатель идеального мира, то есть одержимый. Когда новые богачи отбросили ставшую уже ненужной ширму якобинцев с их «максимальными ценами», он, конечно, стал циником, но было поздно).
К вопросу о том, как вырабатываются идеологии, мы еще вернемся. Здесь отметим только, что уже первые специалисты, которые назвали себя идеологами, совершенно правильно определили две главные сферы духовной деятельности человека, которые надо взять под контроль, чтобы программировать его мысли — познание и общение. В том «курсе идеологии», который они собирались преподавать правящей элите Франции, было три части: естественные науки, языкознание («грамматика») и собственно идеология. Итак, основа, в которую надо закладывать свои идеи-вирусы, построена из знаний о мире (и самом человеке), и из обмена сообщениями (информацией).
Именно в ходе Французской революции идеологи нового общества поняли, что главным средством власти будет в нем язык. Здесь сознательно пошли на поистине богоборческое дело — планомерное, как в лаборатории, создание нового языка. Первопроходцем здесь был Лавуазье, который создал язык химии, но философское значение этого далеко выходило за рамки науки (кстати, английских богобоязненных химиков смелость Лавуазье ужаснула).
В то же время было осознано влияние на мысли людей количественной меры, числа, заменяющего наполненные тайным, неподконтрольным смыслом качества. И одним из первых крупнейших дел Французской революции в создании нового мироощущения для масс была разработка метрической системы мер. В ней участвовали виднейшие ученые и идеологи. С помощью этой системы мер были связа¬ны сферы познания и языка. С помощью этого нового «языка точности» правящий слой стал господ¬ствовать над мыслями и словами о самых фундаментальных категориях бытия — пространстве и времени. Сегодня, пройдя школу, говорящую на этом «языке точности», мы и представить себе не можем, какое значение это имело для программирования наших мыслей. Между тем виднейший ныне французский философ Мишель Фуко, который взялся за «раскопки смыслов», создавших современный Запад, утвержда¬ет определенно: «язык точности» (язык чисел) совершенно необходим для «господства посредством идеологии». Ниже мы еще вернемся к вопросу о том, какую роль в манипуляции сознанием играет слово и число — «математизация языка», «двойной язык чисел».
Тогда же современное общество стало создавать важнейший для будущего господства класса собственников механизм — школу нового типа. Эта школа с первого класса делила поток учеников на два «коридора» — одни воспитывались и обучались так, чтобы быть способными к манипуляции чужим сознанием, а другие (большинство) — чтобы быть готовыми легко поддаваться манипуляции. Учебники по одному и тому же предмету, написанные одними и теми же блестящими французскими учеными, но для разных «коридоров» школы, просто потрясают. Школа стала фабрикой, «производящей» классовое общество .
Весь XIX век — это история того, как идеологи всех направлений (но все они в рамках одной общей платформы — индустриализма, основанного на вере в прогресс и законы общественного развития) черпают доводы из неиссякаемого источника — науки. И превращают их в идеологическое оружие с помощью специально создаваемого языка и числа.
ХХ век — время создания крупных теорий и доктрин и разработки на их основе мощных технологий, способных творить чудеса. И, конечно, время использования этих технологий в практике войны и господства. Коротко изложим некоторые концепции (доктрины), особенно необходимые для разговора о нынешнем состоянии дел.
§ 2. Учение о гегемонии Антонио Грамши.
Антонио Грамши, основатель и теоретик Итальянской коммунистической партии, депутат парламен¬та, был арестован фашистами в 1926 г., заключен в тюрьму, освобожден совершенно больным по амнистии 1934 г. и умер в 1937 г. В начале 1929 г. ему разрешили в тюрьме писать, и он начал свой огромный труд «Тюремные тетради». Опубликован он был впервые в Италии в 1948-1951 гг., в 1975 г. вышло четырех¬том¬ное научно-критическое издание с комментариями. С тех пор переиздания на всех языках, кроме русского, следуют одно за другим, а исследовательская литература, посвященная этому труду, необозрима — тысячи книг и статей. На русском языке вышла примерно четверть «Тюремных тетрадей», а с начала 70-х годов, когда на всех парах пошла скрытая подготовка к перестройке, на имя Грамши идеологи КПСС наложили полный запрет (хотя судя по косвенным признакам можно сказать, что самими идеологами перестройки работы Грамши усиленно изучались).
Поводом (совершенно надуманным) для изъятия Грамши из оборота служили его якобы глубокие расхождения с Лениным. На деле причина, видимо, в том, что учение Грамши было положено в основу всей грандиозной кампании по манипуляции сознанием населения СССР для проведения «революции сверху».
«Тюремные тетради» были написаны Грамши не для печати, а для себя, к тому же под надзором тюремной цензуры. Читать их непросто, но усилиями большого числа «грамшеведов» восстановлен смысл почти всех материалов, и расхождения в толковании невелики. В целом речь идет о важном вкладе почти во все разделы гуманитарного знания — философию и политологию, антропологию (учение о человеке), культурологию и педагогику. Этот вклад Грамши сделал, развивая марксизм и осмысляя опыт протестант¬ской Реформации, Французской революции, русской революции 1917 г. — и одновременно опыт фашизма. Он создавал таким образом, новую теорию государства и революции — для современного общества (в развитие и, пожалуй, преодоление, ленинской теории, созданной для условий крестьянской России). Одна¬ко оказалось, что, работая ради победы коммунизма, Грамши сделал множество открытий общенаучного значения.
Как известно, «знание — сила», и этой силой может воспользоваться любой, кто знание освоит и получит возможность применить. Огонь помог человеку выйти из первобытного состояния, хотя человек, отправленный на костер Инквизиции, может и помянуть недобрым словом Прометея, укравшего у богов огонь для людей. Теорией, созданной коммунистом, эффективно воспользовались враги коммунизма (а наши коммунисты ее и знать не желают). Грамши в этом не виноват.
Если сегодня открыть крупную западную научную базу данных на слово «Грамши» (например, огромную американскую базу данных «Диссертации»), то просто поражаешься, какой широкий диапазон общественных явлений изучается сегодня с помощью теорий Грамши. Это и ход разжигания национальных конфликтов, и тактика церковной верхушки в борьбе против «теологии освобождения» в Никарагуа, и история спорта в США и его влияние на массовое сознание, и особенности нынешней африканской литера¬туры, и эффективность тех или иных видов рекламы. Пожалуй, если 20-30 лет тому назад прагматическое западное обществоведение считало обязательным использовать для анализа всех важных общественных процессов методологию классического марксизма (конечно, наряду с другими), то сегодня считается необходимым «прокатать» проблему в понятиях и методологии Грамши .
Один из ключевых разделов труда Грамши — учение о гегемонии. Это — часть общей теории революции как слома государства и перехода к новому социально-политическому порядку. Вот, кратко, суть учения, прямо касающаяся нашей проблемы.
Согласно Грамши, власть господствующего класса держится не только на насилии, но и на согласии. Механизм власти — не только принуждение, но и убеждение. Овладение собственностью как экономическая основа власти недостаточно — господство собственников тем самым автоматически не гарантируется и стабильная власть не обеспечивается .
Таким образом, государство, какой бы класс ни был господствующим, стоит на двух китах — силе и согласии. Положение, при котором достигнут достаточный уровень согласия, Грамши называет гегемони¬ей. Гегемония — не застывшее, однажды достигнутое состояние, а тонкий и динамичный, непрерывный процесс. При этом «государство является гегемонией, облеченной в броню принуждения». Иными словами, принуждение — лишь броня гораздо более значительного содержания. Более того, гегемония предполагает не просто согласие, но благожелательное (активное) согласие, при котором граждане желают того, что требуется господствующему классу. Грамши дает такое определение: «Государство — это вся совокупность практической и теоретической деятельности, посредством которой господствующий класс оправдывает и удерживает свое господство, добиваясь при этом активного согласия руководимых» .
Речь идет не просто о политике, а о фундаментальном качестве современного общества Запада. Это видно из того, что к близким выводам совсем иным путем пришли и другие крупные мыслители. Американский философ Дж. Уэйт, исследователь Хайдеггера, пишет: «К 1936 г. Хайдеггер пришел — отчасти ввиду его политического опыта в условиях нацистской Германии, отчасти как результат чтения работ Ницше, где, как мы легко могли убедиться, выражены фактически те же мысли, — к идее, которую Антонио Грамши (почти в это же время, но исходя из иного опыта и рода чтения) называл проблемой «гегемонии»: а именно, как править неявно, с помощью «подвижного равновесия» временных блоков различных доминирующих социальных групп, используя «ненасильственное принуждение» (включая так называемую массовую или народную культуру), так, чтобы манипулировать подчиненными группами против их воли, но с их согласия, в интересах крошечной части общества».
Если главная сила государства и основа власти господствующего класса — гегемония, то вопрос -стабильности политического порядка и, напротив, условия его слома (революции) сводятся к вопросу о том, как достигается или подрывается гегемония. Кто в этом процессе является главным агентом? Каковы «технологии» процесса?
По Грамши, и установление, и подрыв гегемонии — «молекулярный» процесс. Он протекает не как столкновение классовых сил (Грамши отрицал такие механистические аналогии, которыми полон вульгарный исторический материализм), а как невидимое, малыми порциями, изменение мнений и настроений в сознании каждого человека. Гегемония опирается на «культурное ядро» общества, которое включает в себя совокупность представлений о мире и человеке, о добре и зле, прекрасном и отвратительном, множество символов и образов, традиций и предрассудков, знаний и опыта многих веков. Пока это ядро стабильно, в обществе имеется «устойчивая коллективная воля», направленная на сохранение существующего порядка. Подрыв этого «культурного ядра» и разрушение этой коллективной воли — условие революции. Создание этого условия — «молекулярная» агрессия в культурное ядро. Это — не изречение некой истины, которая совершила бы переворот в сознании, какое-то озарение. Это «огромное количество книг, брошюр, журнальных и газетных статей, разговоров и споров, которые без конца повторяются и в своей гигантской совокупности образуют то длительное усилие, из которого рождается коллективная воля определенной степени однородности, той степени, которая необходима, чтобы получилось действие, координированное и одновременное во времени и географическом пространстве» .
Мы помним, как такое длительное гигантское усилие создавала идеологическая машина КПСС в ходе перестройки, прежде чем в сознании «совка» было окончательно сломано культурное ядро советского общества и установлена, хотя бы на короткий срок, гегемония «приватизаторов». Вся эта «революция сверху» (по терминологии Грамши «пассивная революция») была в точности спроектирована в соответствии с учением о гегемонии и молекулярной агрессии в культурное ядро. Советник Ельцина философ А. И. Ракитов открове¬нно пишет в академическом журнале: «Транс¬формация российского рынка в рынок современного ка¬питализма требовала новой цивилизации, новой общественной орга¬низации, а следовательно, и радикальных изме¬не¬ний в ядре нашей культуры».
На что в культурном ядре надо прежде всего воздействовать для установления (или подрыва) гегемонии? Вовсе не на теории противника, говорит Грамши. Надо воздействовать на обыденное сознание, повседневные, «маленькие» мысли среднего человека. И самый эффективный способ воздействия — неустанное повторение одних и тех же утверждений, чтобы к ним привыкли и стали принимать не разумом, а на веру. «Массы как таковые, — пишет Грамши — не могут усваивать философию иначе, как веру». И он обращал внимание на церковь, которая поддерживает религиозные убеждения посредством непрестанного повторения молитв и обрядов.
Сам Грамши прекрасно отдавал себе отчет, что за обыденное сознание должны бороться как силы, защищающие свою гегемонию, так и революционные силы. И те, и другие имеют шанс на успех, ибо культурное ядро и обыденное сознание не только консервативны, но и изменчивы. Та часть обыденного сознания, которую Грамши назвал «здравый смысл» (стихийная философия трудящихся), открыта для восприятия коммунистических идей. Здесь — источник «освободительной гегемонии». Если же речь идет о буржуазии, стремящейся сохранить или установить свою гегемонию, то ей важно этот здравый смысл нейтрализовать или подавлять, внедряя в сознание фантастические мифы.
Кто же главное действующее лицо в установлении или подрыве гегемонии? Ответ Грамши однозначен: интеллигенция. И здесь он развивает целую главу о сути интеллигенции, ее зарождении, роли в обществе и отношении с властью. Главная общественная функция интеллигенции — не профессиональная (инженер, ученый, священник и т. д.). Как особая социальная группа, интеллигенция зародилась именно в современном обществе, когда возникла потребность в установлении гегемонии через идеологию. Именно создание и распространение идеологий, установление или подрыв гегемонии того или иного класса — главный смысл существования интеллигенции.
Самая эффективная гегемония идущей к власти буржуазии произошла во Франции, где быстро сложился тесный союз капитала и интеллигенции . Под этим союзом лежала тесная связь и буржуазии, и интеллигенции, с немецкой Реформацией, породившей мощные философские течения (как говорится, «Кант обезглавил Бога, а Робеспьер короля»). Вообще, соединение протестантской Реформации с политической моделью Французской революции Грамши считает теоретическим максимумом в эффективности установления гегемонии.
Продавая свой труд, интеллигенция тянется туда, где деньги. Грамши пишет: «Интеллигенты служат «приказчиками» господствующей группы, используемыми для осуществления функций, подчиненных задачам социальной гегемонии и политического управления». Правда, всегда в обществе остается часть интеллигенции, которую Грамши называет «традиционной» — та интеллигенция, которая служила группе, утратившей гегемонию, но не сменила знамя. Обычно новая получившая гегемонию группа старается ее приручить. Кроме того, общественные движения, созревающие для борьбы за свою гегемонию, порождают собственную интеллигенцию, которая и становится главным агентом по воздействию на культурное ядро и завоеванию гегемонии.
Это — очень короткое и упрощенное изложение некоторых пунктов учения Грамши. Думаю, уже из этого изложения видно, насколько плодотворной и обширной является эта концепция. Грамши был одним из тех, кто заложил основы нового обществоведения, преодолевшего истмат (в его и марксистской, и либеральной версии). Недаром его имя называют в одном ряду с именами М. Бахтина в культурологии, М. Фуко и других новаторов в философии. Грамши — один из первых философов, которые почувствовали новую научную картину мира и перенесли ее главный дух в науку об обществе .
Приведу несколько примеров тех общественных процессов, нынешнее изучение которых показало, что они протекали в соответствии с учением Грамши о гегемонии (в основном они взяты из американских диссертаций). О перестройке поговорим позже.
Пожалуй, самое крупное подтверждение верности теории Грамши — успешная стратегия партии Индийский национальный конгресс по ненасильственному освобождению Индии от колониальной зависимости. Множеством «малых дел и слов» партия завоевала прочную культурную гегемонию в массе населения. Колониальная администрация и проанглийская элита были бессильны что-либо противопоставить — они утратили необходимый минимум согласия масс на поддержание прежнего порядка.
Другая блестящая и сознательно разработанная «операция» — мирный переход Испании после смерти Франко от тоталитарного и закрытого общества к либеральной рыночной экономике, федеративному устройству и демократии западного типа. Кризис гегемонии франкистской элиты был разрешен посредством серии пактов с претендующей на гегемонию левой оппозицией. В результате этих пактов и компромиссов левые были «приняты в элиту», а франкисты сменили одиозную окраску и фразеологию, стали «демократами». Левые же смогли «уговорить» массы потерпеть, отказаться от своих социальных требований — правые этого бы не смогли.
Опираясь на теорию Грамши, культурологи объясняют роль вещи («ширпотреба») в установлении и поддержании гегемонии буржуазии в западном обществе. Вещи (материальная культура) создают окружающую среду, в которой живет средний человек. Они несут «сообщения», оказывающие мощное воздействие на обыденное сознание. Если же вещи проектируются с учетом этой их функции как «знаков» («информационных систем из символов»), то в силу огромных масштабов и разнообразия их потока они могут стать решающей силой в формировании обыденного сознания . Именно дизайн ширпотреба (особое место в нем занимает автомобиль) стал в США главным механизмом внедрения в сознание культурных ценностей (создания и сохранения «культурного ядра»). Специалисты особо отмечают способность этого механизма к эффективной «стандартизации и сегментации» общества.
Стандартизация и сегментация — важное условие гегемонии в гражданском обществе, где требуется сохранять «атомизацию», индивидуализацию людей. Но в то же время надо соединять «сегменты» связями, не приводящими к органическому единству — безопасными для гегемонии. Как показали исследования по методологии Грамши, эффективным средством для этого стал в США спорт. Он порождал такие символы и образы, которые связывали мягкими, ни к какому социальному единству не ведущими связями самые разные сегменты общества — от негритянского дна до буржуазной элиты. Спорт создавал особый срез общей массовой культуры и обыденного сознания.
Очень интересны исследования отдельных более частных случаев, когда противостоящие силы сознательно планировали свою кампанию как борьбу за гегемонию в общественном сознании по конкретному вопросу. Так было, например, в кампании Тэтчер по приватизации в 1984-1985 гг. Английские профсоюзы, противодействующие приватизации, пытались склонить на свою сторону общественное мнение, но проиграли соревнование за гегемонию. В общем, англичане дали согласие на приватизацию и отшатнулись от тэтчеризма только когда испытали ее последствия на своей шкуре.
Методология Грамши хорошо вскрывает суть деятельности со¬зданной по инициативе Н. Рок-фел¬лера «Трехсторонней комиссии» под руководством З. Бжезинского. Это — одна из самых закрытых и влиятельных организаций теневого «мирового правительства». В нее входит около трех сотен членов из США, Европы и Японии. Цель — стабилизировать новый мировой порядок, добившись беспрепятственного доступа транснациональных корпораций во все страны мира, особенно в финансовую сферу и энергетику. Признано, однако, что в действительности Трехсторонняя комиссия способствовала возникновению нынешнего глобального финансового кризиса и в целом дестабилизации мира по сравнению с 70-ми годами. Но для нас важен другой вывод: эта теневая организация смогла мобилизовать во всех главных странах влиятельные силы для воздействия на общественное мнение так, чтобы «неприятные» последствия ее деятельности вообще исчезли из публичных дебатов. Эти силы (ученые, пресса, «духовные лидеры») смогли в мировом масштабе так повлиять на обыденное сознание, что люди как бы перестали видеть очевидное. У них отключили «здравый смысл».
Наконец, совершенно в логике учения Грамши велся либеральной интеллигенцией подрыв гегемонии социалистических сил в странах Восточной Европы. В США сделаны диссертации о роли театра в разрушении культурного ядра этих стран — захватывающее чтение (сам Грамши в своей теории гегемонии также уделял большое место театру, особенно театру Луиджи Пиранделло, который немало способствовал приходу к власти фашистов в Италии ). Так, например, рассмотрена работа известного в ГДР театра Хайнера Мюллера, который в своих пьесах ставил целью «подрыв истории снизу». Это — типичный пример явления, названного «анти-институциональный театр», то есть театр, подгрызающий общественные институты. Согласно выводам исследования, постановщики сознательно «искали трещины в монолите гегемонии и стремились расширить эти трещины — в перспективе вплоть до конца истории». Концом истории издавна было названо желаемое крушение противостоящего Западу «советского блока».
Я думаю, сегодня можно говорить о трагедии Грамши. Почти все из его гениальных мыслей и предупреждений, с которыми он обращался к товарищам ради того, чтобы научиться мобилизовать здравый смысл людей, поднять массы трудящихся до уровня интеллигенции, мобилизовать их способности к завоеванию «освободительной гегемонии» — почти все было изучено и использовано противником в совершенно противоположных целях. Для подавления здравого смысла, для принижения человека, для эффективной манипуляции его сознанием, для усиления гегемонии господствующего меньшинства. Вершиной этой «работы по Грамши» была, конечно, перестройка в СССР.
§ 3. Психологическая доктрина.
Учение Грамши рассматривает человека общественного, а не отдельную личность и не малые группы. Действующим лицом здесь являются массы, классы, социальные слои, сферы деятельности, государство. С другой стороны подходит к вопросу манипуляции сознанием та доктрина, что сложилась постепенно в рамках наук о психологии и психике (психология личности и социальная психология, психоанализ). Важной основой послужило и учение о высшей нервной деятельности (особенно теория условных рефлексов) физиолога И. П. Павлова. В этой обширной области знания при выработке собственно доктрины программирования поведения человека на первое место к 50-м годам нашего века вышел психоанализ — не столько научная теория, сколько учение (выходящее за рамки строгой науки), созданное Зигмундом Фрейдом и развиваемое его последователями.
Уже с конца прошлого века ряд европейских ученых (особенно Ле Бон) акцентировали внимание на значении внушения в общественных процессах. Они выдвинули даже гипотезу о наличии у человека «инстинкта подчинения». В 1903 г. русский психофизиолог В. М. Бехтерев издал книгу «Внушение и его роль в общественной жизни». Он описал явление массового внушения под влиянием «психического заражения», то есть при передаче информации с помощью разных знаковых систем.
У Бехтерева внушение уже прямо связывается с манипуляцией сознанием, поскольку представляет собой «вторжение [в сознание] посторонней идеи без прямого и непосредственного участия в этом акте «Я» субъекта». В этом принципиальное отличие внушения от убеждения. Производится ли внушение словами или другими знаками, «везде оно влияет не путем логического убеждения, а непосредственно воздействует на психическую сферу без соответствующей переработки, благодаря чему происходит настоящее прививание идеи, чувства, эмоции или того или иного психофизического состояния».
Убеждение предполагает активное участие субъекта, ибо ему предлагается ряд доводов, которые он осмысливает и принимает или отвергает. Бехтерев подчеркивал, что внушение, напротив, «обходит» разум субъекта. Оно эффективно, когда удается приглушить активность сознания, усыпить часового: «Внушение, в отличие от убеждения, — писал Бехтерев — проникает в психическую сферу помимо личного сознания, входя без особой переработки непосредственно в сферу общего сознания и укрепляясь здесь, как всякий предмет пассивного восприятия» .
В 30-40-е годы возобладала иная точка зрения, отрицающая иррациональный, происходящий помимо разума, процесс внушения. Наоборот, была принята теория рациональности внушения. Согласно этой теории, при внушении человек не меняет свои убеждения и оценки, а меняет объект оценки. То есть, с помощью внушения в сознании производят подмену объекта суждения, так что человек мысленно восклицает: «Ах, вот оно что! Вот кто виноват!» и т. п.
Эта подмена производится путем умелого создания такого контекста, в котором мысли человека идут в нужном для манипулятора направлении. На этой теории была основана так называемая «комментированная пресса» — сообщение о факте сопровождается интерпретацией комментатора, который предлагает читателю или слушателю несколько разумных вариантов объяснения. В рамки этих вариантов загоняется мысль — но все же мысль человека. От ловкости комментатора зависит сделать необходимый манипулятору вариант наиболее правдоподобным.
Однако возможности такого «рационального внушения» оказались довольно скромными. И в 50-е годы стержнем всей доктрины стал психоанализ и прежде всего, учение о подсознании. Фрейд оформил мысль, которая витала в воздухе: в подсознании таится страшная сила. Николай Заболоцкий в поэме «Битва слонов» (Битва слов! Значений бой!) писал:
Европа сознания
в пожаре восстания.
Невзирая на пушки врагов,
стреляющие разбитыми буквами,
боевые Слоны Подсознания
вылезают и топчутся...
Слоны Подсознания!
Боевые животные преисподней!
Они стоят, приветствуя веселым воем
все, все, что добыто разбоем.
Затронутый советским оптимизмом, Заболоцкий кончает поэму сценой примирения (и Слон, рассудком приручаем, ест пироги и запивает чаем). На деле все не так просто.
Считается, что утверждению психоанализа как основы доктрины манипуляции сознанием способствовали успехи ее применения в области рекламы. Но, по существу, на практике идеями психоанализа (не ссылаясь, конечно, на Фрейда) пользовались в своей очень эффективной пропаганде фашисты. Они обращались не к рассудку, а к инстинктам. Чтобы их мобилизовать, они с помощью целого ряда ритуалов превращали аудиторию, представляющую разные слои общества, в толпу — особую временно возникающую общность людей, охваченную общим влечением. Один из немногих близких к Гитлеру интеллектуалов, архитектор А. Шпеер пишет в своих воспоминаниях: «И Гитлер, и Геббельс знали, как разжигать массовые инстинкты на митингах, как играть на страстях, прячущихся за фасадом расхожей респектабельности. Опытные демагоги, они умело сплавляли заводских рабочих, мелких буржуа и студентов в однородную толпу, формируя по своей прихоти ее суждения».
Фашисты исходили из фрейдистского сексуального образа: вождь-мужчина должен соблазнить женщину-массу, которой импонирует грубая и нежная сила. Это — идея-фикс фашизма, она обыгрывается непрерывно. Вся механика пропаганды представляется как соблазнение и доведение до исступления («фанатизация») женщины . Здесь — опора на первый главный в учении Фрейда сексуальный инстинкт, Эрос (в психоанализе слово инстинкт имеет иное, нежели в физиологии, смысл; это не безусловный рефлекс, а влечение). Кстати, сам Фрейд был, видимо, восхищен новаторством фашистской пропаганды и в 1933 г. подарил Муссолини свою книгу, назвав его в посвящении «Героем Культуры».
Второй блок приемов, с помощью которых фашисты фанатизировали массы, обращаясь к подсознанию, опирается на другой главный в психоанализе Фрейда инстинкт — инстинкт смерти, Танатос. Культ смерти пронизывает всю риторику пропаганды фашистов. «Мы — женихи Смерти», — писали фашисты-поэты. Режиссеры массовых митингов-спектаклей возродили древние культовые ритуалы, связанные со смертью и погребением. Цель была разжечь, особенно в молодежи, самые архаические взгляды на смерть, предложив, как способ ее «преодоления», самим стать служителями Смерти (так удалось создать особый, небывалый тип нечеловечески храброй армии — СС).
В США основные понятия психоанализа начал приспосабливать для целей рекламы ученик Фрейда Эрнст Дихтер, психолог из Вены, который эмигрировал в США в 1938 г. Начал он с рекламы мыла, потом автомобилей, а на волне повального увлечения американцев психоанализом сделал немыслимую карьеру. Он создал «Американский институт по изучению мотивации поведения». Принципиально отвергая теорию рационального внушения, он утверждал даже, что главная ценность товара для покупателя заключается не в его функциональном назначении, а в удовлетворении запрятанных глубоко в подсознании желаний, о которых сам покупатель может даже не подозревать. В большинстве случаев это темные инстинкты и тайные желания, «вытесненные» в подсознание именно потому, что они неприемлемы для сознания.
По мнению Дихтера, рекламные агентства в США стали «самыми передовыми лабораториями психологов». Они «манипулируют мотивацией и желаниями человека и создают потребность в товарах, с которыми люди еще незнакомы или, возможно, даже не пожелали бы их купить».
Успех института Дихтера в манипуляции поведением покупателей (а доходы института уже в середине 50-х годов составляли баснословные по тем временам суммы) привлек политиков. Так из рекламы товаров психоанализ был перенесен в манипуляцию сознанием в политической сфере. В принципе, задачи были схожи. Как пишет Журнал «Тайм», «политическая реклама приближается к коммерческой, просто-напросто заменяя товар кандидатом» . В 1960 г. Дихтер был советником в избирательной кампании Кеннеди. После выборов стало возможным проверить эффективность его рекомендаций на огромном статистическом материале. Его стали привлекать как консультанта в избирательных кампаниях в международном масштабе.
В 1957 г. принципы использования психоанализа в рекламе обобщил известный американский социолог Вэнс Пэккард в своем бестселлере «Тайные искусители». Эта книга до сих пор считается классическим трудом в рекламном деле. В дальнейшем психоанализ стал дополняться методами герменевтики, семиотики (науки о символах), этнографии и культурологии — оставаясь ядром междисциплинарного подхода.
Вслед за институтом Дихтера в США возникли другие известные исследовательские центры, где изучались возможности использования психоанализа для манипуляции сознанием — уже по более частным направлениям. Известный психолог Луи Ческин, который также одним из первых применил психоанализ в рекламе, директор «Американского института по исследованию цвета», вел обширные работы по воздействию на подсознание с помощью окраски. На этих работах строилась реклама таких фирм, как «Проктер энд Гэмбл» (парфюмерия), «Филип Моррис» (сигареты), «Дженерал Фудс» (пищевые продукты). Все это товары массового спроса, и полученный при их продаже статистический материал был огромен, так что Луи Ческин имел хороший объект исследования и получил впечатляющие результаты. По ним можно было определить, например, какие эмоции возбуждает в подсознании цветовая гамма избирательного плаката в приличных кварталах и в трущобах, у людей разного возраста, с разными доходами и уровнем образования, разной национальности и т. д.
В области радиовещания велись большие исследования того, как влияет на подсознание пол диктора, тональность и тембр голоса, темп речи. Все эти параметры стали подбирать в зависимости от того, какие струны в подсознании требовалось затронуть при том или ином сообщении. Во время избирательной кампании Кеннеди психоаналитики предсказывали, что в радиодебатах он будет проигрывать Никсону в определеных штатах из-за слишком высокого голоса и «гарвардского акцента» — там низкий и грубоватый голос Никсона будет восприниматься как более искренний. Кеннеди советовали при любой возможности избегать радио и использовать телевидение — при зрительном восприятии проигрывал образ Никсона. После выборов анализ голосования в разных аудиториях подтвердил расчеты аналитиков.
Важное направление в использовании психоанализа открыл Джеймс Вайкери — он изучал подсознательный фактор в семантике, то есть воздействие слова на подсознание. Очевидно, что именно в сфере языка лежат главные возможности манипуляции сознанием. Известно, например, что на подсознание сильно действует слово жизнь и производные от него, в том числе приставка био-. Она к тому же имеет добавочную силу оттого, что ассоциируется с наукой и пользуется ее авторитетом. Поэтому в рекламе эти знаки используются очень широко. Стоит бросить взгляд на московскую газету, и сразу бросается в глаза: «Магазин здоровья — БиоНормалайзер», «Лавка Жизни... Молодая грудь... Биомаска для груди за 100 руб. » и т. д. Отработанные на массовом объекте в области рекламы в торговле, найденные методы и приемы семантики были перенесены затем в идеологическую и политическую сферы.
Пожалуй, самую широкую известность принесло Вайкери не это фундаментальное направление, а потрясающее открытие, названное им «сублиминальной» (т. е. подсознательной) рекламой или сублиминальным кино . Известно, что процессы восприятия нелинейны, они имеют четко выраженные пороги. В сознание человека поступают только те сигналы, которые по своей силе и продолжительности превышают некоторый порог, а остальные, более слабые и краткосрочные сигналы (шумы) отсеиваются. Но что с ними происходит?
Вайкери договорился с владельцем кинотеатра в Нью-Джерси и провел такие опыты. Он поставил второй кинопроектор, который в промежутках между кадрами кинофильма на короткое мгновение (0,003 секунды) проецировал на экран слова «Кока-кола» и «Ешьте поп-корн» (воздушная кукуруза). Эти сигналы были ниже порога восприятия, так как сознание фиксирует зрительные образы, которые задерживаются не менее 0,05-0,06 секунды. Сигналы, посылаемые вторым проектором, сознание зафиксировать не могло. Даже те, кто был предупрежден, не смогли заметить этих кадров. Но глаз-то их видел, и Вайкери предположил, что сигналы отпечатываются где-то в подсознании.
Эти опыты продолжались несколько месяцев и давали устойчивый результат: на тех сеансах, на которых включался второй кинопроектор с рекламой, продажа кока-колы в буфете выросла на 16, а продажа воздушной кукурузы на 50 процентов. Для рекламы подобных продуктов эффективность была беспрецедентной. Но главное заключалось в сразу же понятой специалистами новой огромной возможности манипулировать поведением человека вообще. С помощью самых разных сигналов, посылаемых ему с интенсивностью выше «порога регистрации» (глазом, ухом, обонянием), но ниже «порога восприятия» (сознанием). Это получило название воздействия на подсознание на уровне подвосприятия (subрerceрtion). Вскоре после опытов Вайкери исследования в этом направлении почти исчезли из открытой печати.
Использование сублиминального воздействия запрещено в рекламе. Однако наличие в видеороликах «25-утверждени кадра» обнаруживается только с помощью аппаратуры. Примечательно, что в России ни разу не было сделано официального заявления, что на телевидении существует обязательный контроль рекламы (и вообще передач) на отсутствие в них знаков подпорогового действия. Более того, в Москве широко рекламируются видеокурсы иностранных языков фирмы «Intellect», которые, как сказано, «делают возможным запоминание за 60 часов занятий от 2000 слов, которые остаются в памяти на долгие годы, даже если язык не используется». Основаны эти курсы якобы на сублиминальном воздействии. В рекламе так и сказано: «25-й кадр из-за сверхвысокой эффективности был запрещен в рекламе. Но не в образовании. Начиная с 50-х годов методика интенсивного обучения использовалась спецслужбами разных стран для подготовки агентов и дипломатов!». И вот теперь — доступна для всех простых россиян. За небольшую плату в память будут вбиты 2000 слов, которые застрянут там навсегда «даже если язык не используется». Иными словами, реклама прямо обещает, человек будет искалечен, ибо память может работать только непрерывно очищаясь от того, что не используется. Без забывания нет активной памяти. Но это лирика...
Из психоанализа в доктрину манипуляции сознанием перешло важнейшее для этого дела понятие «психологическая защита». Вначале этим понятием обозначалось явление личностное, внутрипсихическое, потом рамки расширились и стали говорить о «психологической защите» в межличностных отношениях, а затем и межгрупповых. Сейчас, например, в прикладной психологии есть направление, занятое постановкой психологической защиты делегаций, отправляющихся на переговоры.
Поставил проблему защитных механизмов психики, противодействующих внедрению извне, сам З. Фрейд (в связи с сопротивлением пациента терапевтическому воздействию психоаналитика). Последователи Фрейда разработали разделы проблемы — выявили те «границы», те структуры психики, которые находятся под защитой (например, образ Я, самооценка), основные классы угроз и ущерба, признаки «запуска» механизма защиты (возникновение тревоги) и главные средства этого механизма.
Понятно, что успех манипуляции сознанием наполовину зависит от умения нейтрализовать, отключить средства психологической защиты каждой личности и общественных групп. Поэтому весь накопленный в психоанализе интеллектуальный багаж был воспринят теми, кто посвятил себя разработке технологии манипуляции. Главное, пожалуй, было взято уже не из классического психоанализа личности, а из учения о коллективном бессознательном. К нашей проблеме прямо относится развитая Карлом Густавом Юнгом в книге «Архетип и символ» идея о защитной роли символов.
Родившись как тип власти вместе с капитализмом и идеологией, манипуляция сознанием как раз и стала возможной благодаря тому, что был снят тот защитный пояс символов, который придавал прочность сознанию христианской Европы Средневековья. Протестантизм, дав этическую основу для капитализма, одновременно разрушил священные образы. Карл Густав Юнг пишет: «Бессознательные формы всегда получали выражение в защитных и целительных образах и тем самым выносились в лежащее за преде¬лами души космическое простран¬ство. Предпринятый Реформа¬цией штурм образов буквально пробил брешь в защитной стене священных символов... История развития протестантизма является хроникой штурма образов. Одна стена падала за другой. Да и разрушать было не слишком трудно после того, как был подорван авторитет церкви. Большие и малые, всеобщие и единичные, образы разби¬вались один за другим, пока наконец не пришла царствующая ныне ужасающая символическая нищета... Протестантское челове¬чество вытолкнуто за пределы охранительных стен и оказалось в поло¬же¬нии, которое ужаснуло бы любого естественно живущего человека, но просвещенное сознание не желает ничего об этом знать, и в результате повсюду ищет то, что утратило в Европе».
Можно считать, что Реформация (эта «великая Перестройка Европы») задала всем будущим манипуляторам главный принцип: перед овладением умами людей необходима подготовка — разрушение священных образов («штурм символов»). Ниже мы рассмотрим на ряде примеров, как проводилась эта подготовка в годы нашей перестройки (которую А. Н. Яковлев уподобил уже Реформации).
Сегодня проблема психологической защиты (и ее нейтрализации) продолжает развиваться и в струе внутриличностного психоанализа. Важной концепцией стало представление психики человека как арены борьбы множества составляющих его «субличностей» — частичных Я. В этой борьбе верх может брать то одна, то другая ипостась человека, то одна, то другая сторона его Я. Этот «победитель» и программирует поведение . С этой точки зрения, задача манипулятора — правильно определить, на какое суб-Я ему выгоднее всего ставить и как помочь этому частичному Я одолеть в человеке своих противников.
Толчок разработке этой концепции, видимо, дала психоаналитическая интерпретация романа Достоевского «Братья Карамазовы». Согласно этой трактовке, совокупность всех членов семьи Карамазовых, включая «незаконорожденного» Смердякова вместе и составляет человеческую личность. В ней происходит непрерывная борьба рассудочного Ивана со страстным Митей и чистым душой Алешей, с похотливым стариком Карамазовым и подлым Смердяковым. И в кульминационный момент верх берет Смердяков при тайном союзе с разумом и моралью Ивана. Сейчас говорится, впрочем, что Достоевский так изобразил именно русского человека, но это уже конъюнктура, проблема глубже.
Пожалуй, можно считать бедствием рода человеческого тот тяжелый вывод, к которому пришли прагматики от психоанализа, подрядившиеся сначала манипулировать сознанием в коммерческой рекламе, а потом и в политике: проще всего манипулятору войти в союз с низкими и темными суб-Я человека. Легче возбудить и превратить в мощный импульс порочные, подавляемые влечения, усилить и «подкупить» их, побудить сделать противное всей личности в целом дело. Пусть эта победа союза манипулятора с низменной ипостасью человека временна и даже краткосрочна. Для целей манипуляции этого обычно достаточно, ему важно добиться нужного поступка — пусть потом разум и совесть человека раскаиваются. Как любят говорить, прыгая от радости, все манипуляторы, «поезд уже ушел». Склонность именно низких черт характера к заключению союза с «внешним врагом» — манипулятором — есть общий вывод множества исследований. А бедствием человечества это стало потому, что именно на этой основе возникла огромная индустрия активизации низменных влечений человека, которая непрерывно отравляет всю массовую культуру и сферу общения.
Социальная психология имеет в качестве объекта не отдельную личность, а группы людей. С точки зрения возможности манипулировать поведением групп и даже масс, большое значение для возникновения целого большого направления социальной психологии имела вышедшая в 189* г. книги Гюстава Ле Бона «Психология масс» и «Душа толпы». Идеи, высказанные Ле Боном, дополняли и развивали многие психологии и философы (например, и З. Фрейд в книге «Массовая психология и анализ человеческого Я»). На прошедшей в середине 1990-х годов в США дискуссии о месте социальной психологии ее прикладная роль был определена инициатором дискуссии четко — «разработка систематизированных техник формирования образа мыслей и поведения людей в отношении друг друга, то есть разработка поведенческих технологий». При этом из литературы по социальной психологии видно, что «коррективы в поведение» эти технологии предполагают вносить без ведома субъектов человеческих отношений. Иными словами, речь идет именно о манипуляции, а не обучении или свободном выборе. Эта установка выражена и в президентском обращении Г. Оллпорта, избранного в 1947 г. президентом созданного тогда Отделения социальной психологии Американской психологической ассоциации — никаких сомнений в праве психологов корректировать поведение людей без их ведома и согласия . Начиная с 60-х годов социальная психология перешла к массированным экспериментальным исследованиям, на базе которых и вырабатывались «поведенческие технологии». Конечно, социальная психология к выработке методик манипуляции не сводится, но для нас здесь важна именно эта сторона.
В рамках психологической доктрины развивается с начала века и другое, параллельное психоанализу течение — бихевиоризм (от слова behavior — поведение). Его основатель Д. Уотсон еще в 1914 г. завявил, что «предметом психологии является человеческое поведение». Позже он даже утверждал, что любого младенца можно превратить в судью или преступника. Иными словами, технологии манипуляции и программирования всесильны. В отличие от психоанализа, бихевиористы отвлекаются от всех субъективных факторов (мышление, эмоции, влечения и т. д.) и рассматривают поведение исключительно как функцию внешних стимулов. Это — крайне механистическое представление человека, который рассматривается как машина, управляемая извне с присущим машине детерминизмом (точной предопределенностью реакции в ответ на управляющее воздействие).
В 70-е годы бихевиоризм поднялся от простых механистических аналогий к понятиям кибернетической машины (необихевиоризм, связанный с именем Фредерика Скиннера из Гарвардского университета). Автоматизировав свои лабораторные устройства, Скиннер провел огромное число экспериментов на животных, а потом и на человеке. В своей популярной книге «Поведение животных» виднейший специалист в этой области Н. Тинберген уклончиво говорит о трудах основателя необихевиоризма: «В этих книгах, вызвавших бурю споров, Скиннер излагает свое убеждение, что человечество может и должно обучиться «приемлемым» формам поведения».
Гораздо определеннее выражается современный авторитет в области психоанализа Э. Фромм: «Психология Скиннера — это наука манипулирования поведением; ее цель — обнаружение механизмов «стимулирования», которые помогают обеспечивать необходимое «заказчику» поведение» .
По мнению Фромма, в США «невероятную популярность Скиннера можно объяснить тем, что ему удалось соединить элементы традиционного либерально-оптимистического мышления с духовной и социальной реальностью». Иными словами, он вновь дал среднему классу США надежду на то, что держать человека под контролем можно, причем даже без ядерного оружия.
Фромм пишет: «В кибернетическую эру личность все больше и больше подвержена манипуляции. Работа, потребление, досуг человека манипулируются с помощью рекламы и идеологий — Скиннер называет это «положительные стимулы». Человек утрачивает свою активную, ответственную роль в социальном процессе; становится полностью «отрегулированным» и обучается тому, что любое поведение, действие, мысль или чувство, которое не укладывается в общий план, создает ему большие неудобства; фактически он уже есть тот, кем он должен быть. Если он пытается быть самим собой, то ставит под угрозу — в полицейских государствах свою свободу и даже жизнь; в демократических обществах возможность продвижения или рискует потерять работу и, пожалуй самое главное, рискует почувствовать себя в изоляции, лишенным коммуникации с другими».
Заметим, что виднейший антрополог и исследователь поведения К. Лоренц, с которым во многих пунктах расходится Фромм, также категорически не приемлет бихевиоризма и объясняет популярность в США этого учения склонностью к «техноморфному мышлению, усвоенному вследствие достижений в овладении неорганическим миром, который не требует принимать во внимание ни сложные структуры, ни качества систем... Бихевиоризм доводит его до крайних следствий. Другим мотивом является жажда власти, уверенность, что человеком можно манипулировать посредством дрессировки».
К. Лоренц видит в бихевиоризме реальную опасность для человечества: постоянное «воспитание» человека с помощью методов бихевиоризма грозит превратиться в мощный фактор искусственного отбора, при котором будут вытеснены, а потом и исчезнут именно те люди, в которых ярко выражены самые прекрасные высокие качества .
Но это, впрочем, нравственная оценка, а нам сейчас важен сам факт: бихевиоризм стал важной составной частью доктрины манипуляции сознанием, разрабатываемой в области психологических наук.
§ 4. Социодинамика культуры.
Третья доктрина питается знаниями, полученными в большой междисциплинарной области, которую можно обозначить как социодинамика культуры. Это знания о том, как вырабатываются, хранятся, передаются и воспринимаются продукты культуры — идеи, фактическая информация, художественные образы, музыкальные произведения и пр. Это и теории образования, и исследования в области языка, и информационные науки. Конечно, в какой-то степени социодинамика культуры перекрывается с психологией и тесно связана с учением о гегемонии, о котором говорилось выше. Но главное, что это — представление всего движения элементов культуры как большой системы, которой можно управлять. А значит, регулировать потоки так, чтобы побуждать «потребителей культуры» к тому или иному типу поведения.
Хотя социодинамика культуры занимается в основном количественным анализом структурных закономерностей движения «продуктов культуры» в обществе, отвлекаясь и от содержания отдельного сообщения, и от проблем отдельной личности, многие формальные выводы исследований имеют практическое значение для воздействия на человека. Любая попытка манипуляции сознанием требует, как говорят, «подстройки» к аудитории. Для этого нужно определить ее культурный профиль, язык, тип мышления, характер восприятия сообщений. Такие данные и поставляет социодинамика культуры. Технологически более совершенные программы манипуляции предполагают не просто «подстройку», но и специальные усилия по формированию культурной среды, подготовки адресата к восприятию манипулирующих сообщений, «изготовление» мнений и желаний, на которых можно играть. Это — предмет исследований той же дисциплины.
Общепризнанно, что бурное развитие исследований в области социодинамики культуры резко увеличили мощность, эффективность воздействия средств массовой информации. С какой целью и кому во благо — второй вопрос. Как заметил А. Эйнштейн, «совершенные средства при неясных целях — характерный признак нашего времени» (или, как более цинично выразился Пикассо, «сначала я нахожу, потом я ищу»). Впрочем, «неясность целей» часто вызвана сознательно поставленной дымовой завесой.
Первый, наиболее фундаментальный (для нашей проблемы) вывод социодинамики культуры состоит в том, что буржуазное общество, в отличие от сословных обществ, породило совершенно новый тип культуры — мозаичный. Если раньше, в эпоху гуманитарной культуры, свод знаний и идей представлял собой упорядоченное, иерархически построенное целое, обладающее «скелетом» основных предметов, главных тем и «вечных вопросов», то теперь, в современном обществе, культура рассыпалась на мозаику случайных, плохо связанных и структурированных понятий. Живущее в потоке такой культуры общество иногда называют «демократия шума».
Гуманитарная культура передавалась из поколения в поколения через механизмы, генетической матрицей которых был университет. Он давал целостное представление об универсуме — Вселенной, независимо от того, в каком объеме и на каком уровне давались эти знания (советский букварь был построен по типу университета — для малыша). Скелетом такой культуры были дисциплины (от латинского слова, которое означает и ученье, и розги).
Напротив, мозаичная культура воспринимается человеком почти непроизвольно, в виде кусочков, выхватываемых из омывающего человека потока сообщений. В своем кратком, но очень хорошем изложении сущности мозаичной культуры известный специалист по средствам массовой информации А. Моль (в книге «Социодинамика культуры») объясняет, что в этой культуре «знания складываются из разрозненных обрывков, связанных простыми, чисто случайными отношениями близости по времени усвоения, по созвучию или ассоциации идей. Эти обрывки не образуют структуры, но они обладают силой сцепления, которая не хуже старых логических связей придает «экрану знаний» определенную плотность, компактность, не меньшую, чем у «тканеобразного» экрана гуманитарного образования».
Мозаичная культура и сконструированная для ее воспроизводства новая школа («фабрика субъектов») произвели нового человека — «человека массы» (его крайнее состояние — толпа). О нем с пессимизмом писал философ Ортега-и-Гассет в известном эссе «Восстание масс». Для нас главное, что этот «человек массы» — идеальный объект для манипуляции сознанием. Он вполне соответствует, даже составляет единство с породившей его (и порожденной им) культурой и ее институтами. В мозаичной культуре, пишет А. Моль, «знания формируются в основном не системой образования, а средствами массовой коммуникации».
Запад пережил огромный эксперимент — фашизм. Оказалось, что в атомизированном обществе овладение средствами массовой информации позволяет осуществить полную, тотальную манипуляцию сознанием и вовлечь практически все общество в самый абсурдный, самоубийственный проект. Соратник Гитлера А. Шпеер в своем последнем слове на Нюрнбергском процессе признал: «С помощью таких технических средств, как радио и громкоговорители, у восьмидесяти миллионов людей было отнято самостоятельное мышление».
Социодинамика культуры — слишком обширная область, и мы будет прибегать к ее понятиям при разговоре о конкретных приемах или эпизодах манипуляции сознанием. Здесь отметим только, что из выросшей на этом знании доктрине (так же, как и из учения о гегемонии) следует принципиальное положение: если надо «промыть мозги» целому обществу, совершить над ним крупную программу манипуляции и отключить здравый смысл нескольких поколений, требуется разрушить систему «университетского», дисциплинарного образования и заменить гуманитарную культуру культурой мозаичной. Для этого манипуляторам необходимо овладеть школой и средствами массовой коммуникации. При этих условиях можно добиться большего или меньшего успеха, но если эти условия не обеспечены, успеха достичь почти невозможно.
Раздел II. Главные мишени манипуляторов сознанием.
Глава 5. Оснащение ума: знаковые системы.
Посмотрим, на какие психические и интеллектуальные структуры в сознании и подсознании личности, а также на какие кирпичики культурного ядра общества прежде всего направляют манипуляторы свой удар, чтобы разрушить психологические защиты и «подготовить» человека к манипуляции. Что надо сделать, чтобы отключить здравый смысл?
Здесь нам придется немного усложнить вопрос. Подготовка к манипуляции состоит не только в том, чтобы разрушить какие-то представления и идеи, но и в том, чтобы создать, построить новые идеи, желания, цели. Это временные, «служебные» постройки, главная их задача — вызвать сумбур в мыслях, сделать их нелогичными и бессвязными, заставить человека усомниться в устойчивых жизненных истинах. Это и делает человека беззащитным против манипуляции.
Мы уже говорили, что человек живет в двух мирах — в мире природы и мире культуры. На этот двойственный характер нашей окружающей среды можно посмотреть и под другим углом зрения. Человек живет в двух мирах — мире вещей и мире знаков. Вещи, созданные как природой, так и самим человеком — материальный субстрат нашего мира. Мир знаков, обладающий гораздо большим разнообразием, связан с вещами, но сложными, текучими и часто неуловимыми отношениями («не продается вдохновенье, но можно рукопись продать»). Даже такой с детства привычный особый вид знаков, как деньги (возникший как раз чтобы соединять мир вещей и мир знаков), полон тайн. С самого своего возникновения деньги служат предметом споров среди философов, поэтов, королей и нищих. Деньги как знак полны тайн и с древности стали неисчерпаемым источником трюков и манипуляций. В целом, весь мир знаков — первая мишень для манипуляторов.
§ 1. Язык слов.
В том искусственном мире культуры, который окружает человека, выделяется особый мир слов — логосфера. Он включает в себя язык как средство общения и все формы «вербального мышления», в котором мысли облекаются в слова.
Язык как сис¬тема понятий, слов (имен), в которых человек воспринимает мир и общество, есть самое главное средство подчинения. «Мы — рабы слов», — сказал Маркс, а потом это буквально повторил Ницше. Этот вывод доказан мно¬жест¬вом исследований, как теорема. В культурный багаж современного человека вошло представление, будто подчинение начинается с позна¬ния, которое служит основой убеждения . Однако в последние годы все больше ученых склоняется к мнению, что проблема глубже, и первоначальной функцией слова на заре человечества было его суггесторное воздействие — внушение, подчинение не через рассудок, а через чувство. Это — догадка Б. Ф. Поршнева, которая находит все больше подтверждений.
Известно, что даже современный, рассудочный человек ощущает потребность во внушении. В моменты житейских неурядиц мы ищем совета у людей, которые вовсе не являются знатоками в возникшей у нас проблеме. Нам нужны именно их «бессмысленные» утешения и увещевания. Во всех этих «не горюй», «возьми себя в руки», «все образуется» и т. д. нет никакой полезной для нас информации, никакого плана действий. Но эти слова оказывают большое целительное (иногда чрезмерное) действие. Именно слова, а не смысл. По силе суггесторного воздействия слово может быть сравнимо с физиологическими факторами (я уже упоминал о реакции моей сокурсницы, которой сказали, что она поела конины).
Внушаемость посредством слова — глубинное свойство психики, возникшее гораздо раньше, нежели способность к аналитическому мышлению. Это видно в ходе развития ребенка. В раннем детстве слова и запреты взрослых оказывают большое суггесторное воздействие, и ребенку не требуется никаких обоснований. «Мама не велела» — это главное. Когда просвещенные родители начинают логически доказывать необходимость запрета, они только приводят ребенка в замешательство и подрывают силу своего слова. До того, как ребенок начинает понимать членораздельную речь, он способен правильно воспринимать «предшественники слова» — издаваемые с разной интонацией звуки, мимику, вообще «язык тела». Этологи — исследователи поведения животных — досконально описали этот язык и силу его воздействия на поведение, например, стаи птиц.
Возникновение человека связано с анатомическими изменениями — развитием третичных полей коры головного мозга. Они позволили удерживать в памяти впечатления от окружающего мира и проецировать их в будущее. И первобытный человек стал жить как бы в двух реальностях — внешней («реальной») и внутрипсихической («воображаемой»). Считается, что это надолго погрузило человека в тяжелое невротическое состояние. Справиться с ним было очень трудно, потому что воображаемая реальность была, по-видимому, даже ярче внешней и очень подвижной, вызывала сильный эмоциональный стресс («парадокс нейропсихической эволюции»).
Этот стресс затруднял адаптацию людей к окружающей среде. Лучше приспосабливались и выживали те коллективы (стаи), в которых вожаки и другие авторитетные члены сообщества научились издавать особые звуки-символы. Их особенность была в том, что они воздействовали на психическое состояние сородичей стимулирующим и организующим образом и, согласно догадкам психологов, снимали у них тягостное невротическое состояние. Так возникло слово, сила которого заключалась не в информационном содержании, а в суггесторном воздействии. Люди испытывали потребность в таком слове и подчинялись ему беспрекословно. Так возник особый класс слов-символов — заклинания. Во многих коллективах они сохранили свою силу до наших дней почти в неизменном виде (слова лекарей-знахарей, шаманов). Они действуют и во вполне просвещенных коллективах — но в косвенной форме («харизматический лидер»).
Суггесторное воздействие слова нисколько не уменьшилось с появлением и развитием цивилизации. Гитлер писал в «Mein Kamрf»: «Силой, которая привела в движение большие исторические потоки в политической или религиозной области, было с незапамятных времен только волшебное могущество произнесенного слова. Большая масса людей всегда подчиняется могуществу слова».
Гитлер писал как практик-манипулятор, гипнотизер. Но примерно то же самое подчеркивает современный философ С. Московичи в книге «Наука о массах»: «Что во многих отношениях удивительно и малопонятно, это всемогущество слов в психологии толп. Могущество, которое происходит не из того, что говорится, а из их «магии», от человека, который их говорит, и атмосферы, в которой они рождаются. Обращаться с ними следует не как с частицами речи, а как с зародышами образов, как с зернами воспоминаний, почти как с живыми существами».
Второй слой воздействия — развитое сознание и процесс познания. На заре науки Бэкон говорил: «Знание — власть» (это более точный перевод привы¬чно¬го нам «знание — сила»). За жаждой знания скрывается жажда власти — этот вывод Бэкона подтвержден философами последующих поколений, от Ницше до Хайдеггера. И вот, одним из следствий научной революции XVI-XVII веков было н嬬мыслимое раньше явление: сознательное создание новых языков, с их морфологией, грамматикой и синтаксисом. Лавуазье, предлагая новый язык хи¬мии, сказал: «Аналитический метод — это язык; язык — это анали¬т謬ческий ме¬тод; аналитический метод и язык — синонимы». Анализ значит расчленение, ра¬з¬¬¬деление (в противоположность синтезу — соединению); подчинять — зна¬чит разделять.
Язык стал аналитическим, в то время как раньше он соединял — сло¬ва име¬ли многослойный, множественный смысл. Они действовали во многом через коннотацию — порождение словом образов и чувств через ассоциации. Отбор слов в естественном языке отражает становление национального характера, тип человеческих отношений и отношения человека к миру. Русский говорит «у меня есть собака» и даже «у меня есть книга» — на европейские языки буквально перевести это невозможно. В русской языке категория собственности заменена категорией совместного бытия. Принадлежность собаки хозяину мы выражаем глаголом быть.
В Новое время, в новом обществе Запада естественный язык стал заменяться искусственным, специально создаваемым. Теперь слова стали ра¬цио¬наль¬ны¬ми, они были очищены от множества уходящих в глубь ве¬ков смыслов. Они по¬теряли святость и ценность (приобретя вза¬мен цену). Это был разрыв во всей истории человечества. Ведь раньше язык, как выразился Хайдеггер, «был самой священной из всех ценностей». Когда вместо силы главным средством власти стала манипуляция сознанием, власть имущим понадобилась полная свобода слова — превращение слова в безличный, неодухотворенный инструмент .
Превращение языка в орудие господства положило начало и процессу разрушения языка в современном обществе. Послушаем Хайдеггера, подводящего после войны определенный итог своим мыслям (в «Письме о гуманизме»): «Язык есть дом бытия. В жилище языка обитает человек... Повсюду и стремительно распространяющееся опустошение языка не только подтачивает эстетическую и нравственную ответственность во всех употреблениях языка. Оно коренится в разрушении человеческого существа. Простая отточенность языка еще вовсе не свидетельство того, что это разрушение нам уже не грозит. Сегодня она, пожалуй, говорит скорее о том, что мы еще не видим опасность и не в состоянии ее увидеть, потому что еще не встали к ней лицом. Упадок языка, о котором в последнее время так много и порядком уже запоздало говорят, есть, однако, не причина, а уже следствие того, что язык под господством новоевропейской метафизики субъективности почти неудержимо выпадает из своей стихии. Язык все еще не выдает нам своей сути: того, что он — дом истины Бытия. Язык, наоборот, поддается нашей голой воле и активности и служит орудием нашего господства над сущим».
Выделим главное в его мысли: язык под господством метафизики Запада выпадает из своей стихии, он становится орудием господства. Именно устранение из языка святости и «превращение ценности в товар» сделало воз¬мож¬ной свободу слова. Постыдное убожество мысли наших демократов и тех, кто за ними побрел, уже в том, что свободу слова они воспринимали не как проблему бытия, а как критерий для дешевой политической оценки: есть свобода слова — хорошее общество, нет свободы слова — плохое. Если в наше плохое общество внедрить свободу слова, оно станет получше.
На деле речь идет о двух разных типах общества. «Освобождение» слова (так же, как и «освобождение», превращение в товар, денег, земли и труда) означало прежде всего устранение из него святости, искры Божьей — десакрализацию. Означало и отделение слова от мира (от вещи). Слово, имя переставало тайно выражать заключенную в вещи первопричину. Древний философ Анаксимандр сказал о тайной силе слова: «Я открою вам ужасную тайну: язык есть наказание. Все вещи должны войти в язык, а затем вновь появиться из него словами в соответствии со своей отмеренной виной».
Разрыв слова и вещи был культурная мутация, скачок от общества традиционного к гражданскому, западному. Но к оценке по критерию «плохой-хороший» это никакого отношения не имеет, для этого важна совокупность всех данных исторически черт общества. И гражданское общество может быть мерзким и духовно больным и выхолощенным, и традиционное, даже тоталитарное, общество может быть одухотворенным и возвышающим человека.
По своему отношению к слову сравнение России и Запада дает прекрасный пример двух типов общества. Вот Гоголь: «Обращаться с словом нужно честно. Оно есть высший подарок Бога человеку... Опасно шутить писателю со словом. Слово гнило да не исходит из уста ваших!» . Какая же здесь свобода слова! Здесь упор на ответственность — «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется».
Что же мы видим в обществе современном, гражданском? Вот формула, которую дал Андре Жид (вслед за Эрнестом Ренаном): «Чтобы иметь возможность свободно мыслить, надо иметь гарантию, что написанное не будет иметь последствий». Таким образом, вслед за знанием слово становится абсолютно автономным по отношению к морали .
На создание и внедрение в сознание нового языка буржуазное обще¬ст¬во истратило не¬срав-ненно больше средств, чем на полицию, армию, во¬оружения. Ничего подобного не было в аграрной цивилизации (в том числе в старой Европе). Говорят, новое качество общества индуст-р謬ального Запада заключалось в нарастающем потреблении минерального топлива. Сейчас добавляют, что не менее важным было то, что общество стало потреблять язык — так же, как минераль¬ное топливо.
С книгопечатанием устный язык личных отношений был потеснен получением информации через книгу. В Средние века книг было очень мало (в церкви — один экземпляр Библии). В университетах за чтение книги бралась плата. Всего за 50 лет книгопечатания, к началу XVI века в Европе было издано 25-30 тыс. названий книг тиражом около 15 млн. экземпляров. Это был переломный момент. На массовой книге стала строиться и новая школа.
Главной задачей этой шко¬лы ста¬ло искорене¬ние «ту¬земного» язы¬¬ка своих народов. Философы используют не совсем приятное для русского уха слово «туземный» для обозначения того языка, который естественно вырос за века и корнями уходит в толщу культуры данного народа — в отличие от языка, созданного индустриаль¬ным обществом и воспринятого идеологией. Этот туземный язык, ко¬то¬рому ребенок обу¬чался в семье, на улице, на базаре, стал плано¬ме¬рно за-меняться «пра¬виль¬ным», которому стали обучать платные профес¬сио¬налы — языком газеты, радио, а теперь телевидения.
Язык стал товаром и распределяется по законам рынка. Французский фило¬соф, изучающий роль языка в обществе, Иван Иллич пишет: «В на¬ше время слова стали на рынке одним из самых главных това¬ров, опре¬де¬ляющих вало¬вой национальный продукт. Именно день¬ги опре¬де¬ляют, что будет сказано, кто это скажет и тип людей, кото¬рым это будет ска¬зано. У богатых наций язык пре-вратился в подобие губки, которая впитывает не¬вероятные суммы». В отли¬чие от туземного, язык, превращенный в капи¬тал, стал продуктом производ¬ст¬ва, со своей тех¬нологией и научными раз¬ра-ботками .
Во второй половине ХХ века произошел следующий перелом. Иллич ссылается на исследование лингвистов, проведенном в Торонто перед Второй мировой войной. Тогда из всех слов, которые человек услышал в первые 20 лет своей жизни, каждое десятое слово он услышал от какого-то «центрального» источника — в церкви, школе, в армии. А девять слов из десяти услышал от кого-то, кого мог потрогать и понюхать. Сегодня пропорция обратилась — 9 слов из 10 человек узнает из «центрального» источника, и обычно они сказаны через микрофон.
Основоположником научного направления, посвященного роли слова в пропаганде (а затем и манипуляции сознанием) считается американский социолог Гарольд Лассуэлл. Начав свои исследования еще в годы первой мировой войны, он обобщил результаты в 1927 г. в книге «Техника пропаганды в мировой войне». Он разработал методы семантического анализа текстов — изучения использования тех или иных слов для передачи или искажения смыслов («политическая семантика исследует ключевые термины, лозунги и доктрины под углом зрения того, как их понимают люди»). Отсюда было рукой подать до методов подбора слов. Лассуэлл создал целую систему, ядром которой стали принципы создания «политического мифа» с помощью подбора соответствующих слов .
Но в чем главная разница «туземного» и «правильного» языка? «Ту¬зем¬ный» рож¬дается из личного общения людей, которые излагают свои мы¬сли — в гу¬ще повседневной жизни. Поэтому он напрямуя связан со здравым смыслом (можно сказать, что голос здравого смысла «говорит на родном языке»). «Правильный» — это язык диктора, за¬читывающего текст, данный ему редактором, который доработал мате¬ри¬ал публициста в со¬ответствии с замечаниями совета директоров. Это без¬лич¬ная рито¬ри¬ка, созданная целым конвейером платных ра¬бот¬ни¬ков. Это односторонний по¬ток слов, направленных на опре¬де¬ленную груп¬пу людей с целью убедить ее в чем-либо. Здесь берет свое начало «об¬щество спектакля» — этот язык «предна¬зна¬чен для зрителя, созерцающего сцену». Язык диктора в новом, буржуазном обществе связи со здравым смыслом не имел, он нес смыслы, которые закладывали в него те, кто контролировал средства массовой информации. Люди, которые, сами того не замечая, начинали сами говорить на таком языке, отрывались от здравого смысла и становились легкими объектами манипуляции.
Как создавался «правильный» язык Запада? Из науки в идеологию, а затем и в обыденный язык перешли в огромном количестве слова-«амебы», прозрачные, не связанные с контекстом реальной жизни. Они настолько не связаны с конкретной реальностью, что могут быть вставлены практически в любой контекст, сфера их применимости исключительно широка (возьмите, например, слово прогресс). Это слова, как бы не имеющие корней, не связанные с вещами (миром). Они делятся и размножаются, не привлекая к себе внимания — и пожирают старые слова. Они кажутся никак не связанными между собой, но это обманчивое впечатление. Они связаны, как поплавки рыболовной сети — связи и сети не видно, но она ловит, запутывает наше представление о мире.
Важный признак этих слов-амеб — их кажущаяся «научность». Скажешь коммуникация вместо старого слова общение или эмбарго вместо блокада — и твои банальные мысли вроде бы подкрепляются авторитетом науки. Начинаешь даже думать, что именно эти слова выражают самые фундаментальные понятия нашего мышления. Слова-амебы — как маленькие ступеньки для восхождения по общественной лестнице, и их применение дает человеку социальные выгоды. Это и объясняет их «пожирающую» способность. В «приличном обществе» человек обязан их использовать. Это заполнение языка словами-амебами было одной из форм ко¬ло¬низации — собственных народов буржуазным обществом.
Отрыв слова (имени) от вещи и скрытого в вещи смысла был важным шагом в разрушении всего упорядоченного Космоса, в котором жил и прочно стоял на ногах человек Средневековья и древности. Начав говорить «словами без корня», человек стал жить в разделенном мире, и в мире слов ему стало не на что опереться.
Создание этих «безкорневых» слов стало важнейшим способом разрушения национальных языков и средством атомизации общества. Недаром наш языковед и собиратель сказок А. Н. Афанасьев подчеркивал значение корня в слове: «Забвение корня в сознании народном отнимает у образовавшихся от него слов их естественную основу, лишает их почвы, а без этого память уже бессильна удержать все обилие словозначений; вместе с тем связь отдельных представлений, державшаяся на родстве корней, становится недоступной».
Каждый крупный общественный сдвиг потрясает язык. В частности, резко усиливает словотворчество. Слом традиционного общества средневековой Европы, как мы уже говорили, привел к созданию нового языка с «онаученным» словарем. Интенсивным словотворчеством сопровождалась и русская революция начала века. В ней были разные течения. Более мощное из них было направлено не на устранение, а на мобилизацию скрытых смыслов, соединяющей силы языка. Даже у ориентированных на Запад символистов «между словами, как между вещами, обозначались тайные соответствия». Но наибольшее влияние на этот процесс оказали Велемир Хлебников и Владимир Маяковский. Б. Пастернак видел у Маяковского «множество аналогий с каноническими представлениями», наличие которых — важный признак языка традиционного общества. Маяковский черпал построение своих поэм в «залежах древнего творчества». Он буквально строил заслоны против языка из слов-амеб.
У Хлебникова эта принципиальная установка доведена до полной ясности. Он, для которого всю жизнь Пушкин и Гоголь были любимыми писателями, поднимал к жизни пласты допушкинской речи, искал славянские корни слов и своим словотворчеством вводил их в современный язык. Даже в своем «звездном языке», в заумях он пытался вовлечь в русскую речь «священный язык язычества». Для Хлебникова революция среди прочих изменений была средством возрождения и расцвета нашего «туземного» языка («нам надоело быть не нами»). У Хлебникова словотворчество отвечало всему строю русского языка, было направлено не на разделение, а на соединение, на восстановление связи понятийного и просторечного языка, связи слова и вещи :
Ладомира соборяне
С трудомиром на шесте
При этом включение фольклорных и архаических элементов вовсе не было регрессом, языковым фундаментализмом, это было развитие. Хлебников, например, поставил перед собой сложнейшую задачу — соединить архаические славянские корни с диалогичностью языка, к которой пришло Возрождение («каждое слово опирается на молчание своего противника»).
Что же мы видим в ходе нынешней антисоветской революции в России? По каким признакам можем судить о ее пафосе? Уже вызрело и отложилось в общественной мысли явление, целый культурный проект наших демократов — насильно, через социальную инженерию задушить наш туземный язык и заполнить сознание, особенно молодежи, словами-амебами, словами без корней, разрушающими смысл речи. Эта программа настолько мощно и тупо проводится в жизнь, что даже нет необходимости ее иллюстрировать — все мы свидетели.
Когда русский человек слышит слова «биржевой делец» или «наемный убийца», они поднимают в его сознании целые пласты смыслов, он опирается на эти слова в своем отношении к обозначаемым ими явлениям. Но если ему сказать «брокер» или «киллер», он воспримет лишь очень скудный, лишенный чувства и не пробуждающий ассоциаций смысл. И этот смысл он воспримет пассивно, апатично . Методичная и тщательная замена слов русского языка такими чуждыми нам словами-амебами — никакое не «засорение» или признак бескультурья. Это — необходимая часть манипуляции сознанием.
Секретарь компартии Испании Хулио Ангита писал в начале 90-х годов: «Один известный политик сказал, что когда социальный класс использует язык тех, кто его угнетает, он становится угнетен окончательно. Язык не безобиден. Слова, когда их произносят, прямо указывают на то, что мы угнетены или что мы угнетатели». Далее он разбирает слова руководитель и лидер и указывает, что неслучайно пресса настойчиво стремится вывести из употребления слово руководитель. Потому что это слово исторически возникло для обозначения человека, который олицетворяет коллективную волю, он создан этой волей. Слово лидер возникло из философии конкуренции. Лидер персонифицирует индивидуализм предпринимателя . Удивительно, как до мелочей повторяются в разных точках мира одни и те же методики. И в России телевидение уже не скажет руководитель. Нет, лидер Белоруссии Лукашенко, лидер компартии Зюганов...
Специалисты много почерпнули из «языковой программы» фашистов. Муссолини сказал: «Слова имеют огромную колдовскую силу». Приступая к «фанатизации масс», фашисты сделали еще один шаг к разрыву связи между словом и вещью. Их программу иногда называют «семантическим терроризмом», который привел в разработке «антиязыка» . В этом языке применялась особая, «разрушенная» конструкция фразы с монотонным повторением не связанных между собой утверждений и заклинаний. Этот язык очень сильно отличался от «нормального».
В большом количестве внедряются в язык слова, противоречащие очевидности и здравому смыслу. Они подрывают логическое мышление и тем самым ослабляют защиту против манипуляции. Сейчас, например, часто говорят «однополярный мир». Это выражение абсурдно, поскольку слово «полюс» по смыслу неразрывно связано с числом два, с наличием второго полюса. В октябре 1993 г. в западной прессе было введено выражение «мятежный парламент» — по отношению к Верховному Совету РСФСР. Это выражение нелепо в приложении к высшему органу законодательной власти (поэтому обычно в таких случаях говорят «президентский переворот»). Подобным случаям нет числа.
Тургенев писал о русском языке: «во дни сомнений, в дня тягостных раздумий ты один мне поддержка и опора». Чтобы лишить человека этой поддержки и опоры, манипуляторам было совершенно необходимо если не отменить, то хотя бы максимально испортить, растрепать русский язык. Зная это, мы можем использовать все эти языковые диверсии как надежный признак: осторожно, идет манипуляция сознанием.
Характеристики слов-амеб, которыми манипуляторы заполнили язык, сегодня хорошо изучены. Предложено около 20 крите¬риев для их различения — все исключительно красноречивые, как будто авторы изучали нашу «демократическую» прессу. Так, эти слова уничтожают все бо¬гатство семейства синонимов и сокращают огромное поле смыслов до одного об¬щего знаменателя. Он приобретает «размытую универсальность», об¬ла¬дая в то же время очень малым, а то и нулевым содержанием. Объект, кото¬рый выражается этим словом, очень трудно определить другими словами — взять хотя бы слово «прогресс», одно из важнейших в современном языке. Отмечено, что эти слова-амебы не имеют исторического измерения, непонятно, когда и где они появились, у них нет корней. Они быстро приобретают интернациональный характер.
Каждый может вспомнить, как у нас вводились в обиход такие слова-амебы. Не только претендующие на фундаментальность (как «общечеловеческие ценности»), но и множество помельче. Вот, в сентябре 1992 г. в России одно из первых мест по частоте употребления заняло слово «ваучер». История этого слова важна для понимания поведения реформаторов (ибо роль слова в мышлении признают, как выразился А. Ф. Лосев, даже «выжившие из ума интеллигенты-позитивисты»). Введя ваучер в язык реформы, Гайдар, по обыкновению, не объяснил ни смысл, ни происхождение слова. Я опросил, сколько смог, «интеллигентов-позитивистов». Все они понимали смысл туманно, считали вполне «научным», но точно перевести на русский язык не могли. «Это было в Германии, в период реформ Эрхарда», — говорил один. «Это облигации, которые выдавали в ходе приватизации при Тэтчер», — говорил другой. Некоторые искали слово в словарях, но не нашли. А ведь дело нешуточное — речь шла о документе, с помощью которого распылялось национальное состояние. Само обозначение его словом, которого нет в словаре, фальшивым именем — колоссальный подлог. И вот встретил я доку-экономиста, имевшего словарь американского биржевого жаргона. И там обна¬ру¬жилось это жаргонное словечко, для которого нет места в нормальной литературе. А в России оно введено как ключевое понятие в язык правительства, парламента и прессы. Это все равно, что на медицинском кон¬грессе называть, скажем, половые органы жаргонными словечками.
Для того, чтобы вскрыть изначальные, истинные смыслы даже главных слов нового язы¬ка, приходится совершать работу, которую философы называют «архео¬ло¬ги¬ей» — буквально докапываться. Многое вскрыто, и когда читаешь эти исследо¬ва¬ния, эти раскопки смыслов трехвековой давности, оторопь бе¬рет, как изо¬щрен¬¬но упакованы смыслы понятий, которые мы беспечно включили в свой ту¬земный язык. О созда¬нии и мас¬кировке смысла каж¬дого такого по-нятия можно написать детек¬тив¬ную по¬весть.
Возьмите слово «гуманизм». Каков его подспудный смысл? Давайте раскопаем хоть немного. Гуманизм — не просто нечто хорошее и до¬брое, а определенный изм, конкретная философское представление о человеке, которое оправ¬ды¬вает совершенно кон¬кретную политическую практику. Эта философия вы¬росла на идеалах Просве¬щения, и ее суть — фетишизация совершенно опреде-ленной идеи Человека с подавлением и даже уничтожением всех тех, кто не впи¬сывается в эту идею. Гу¬манизм тесно связан с идеей свободы, которая понимается как включение всех народов и культур в европейскую культуру. Из этой идеи вырастает пре¬зрение и ненависть ко всем культурам, которые это¬му сопротивляются. В наи¬более чистом и полном виде концепция гуманизма была реализована теми ра¬дикалами-идеалистами, которые эмигрировали из Европы в США, и самый кра¬сноречивый результат — неизбежное уничтожение индейцев. Де Токвиль в своей книге «Демократия в Америке» объясняет, как англо-саксы исключили индейцев и негров из общества — не потому, что усомнились в идее всеобщих прав человека, а потому, что данная идея неприменима к этим «неспособным к рационализму созданиям». Де Токвиль пишет, что речь шла о массовом у¬н謬ч¬тжении людей с полнейшим и искренним уважением к законам гу¬ма¬низма .
Из идей гуманизма выросла теория гражданского общества. Ее со¬зда¬тель, философ Локк, развил идею «неотчуждаемых прав человека». Его трак¬та¬ты вдо¬хновляли целые поколения революционеров. Наш-то Багрицкий шел по жи¬зни «с Пастернаком в душе и наганом в руке», а европейские — с Локком и гильотиной. Так вот, Локк был не только активным сторонником рабства и пмогал в этом духе составлять конституции Южных штатов США, но и вло¬жил свои сбережения в Королевскую Африканскую компанию — мо¬нополиста работорговли в Британии. Давайте же, наконец, взглянем правде в глаза: ра¬бо¬торговля была прямо связана с Просвещением. Именно за XVIII век, Век Све¬та, за 1701-1810 гг. в Америку было продано 6,2 млн. африканцев (в трюмах по дороге, как считают, погибло в десять раз больше). И за 1811-1870, когда вся Европа уже проклинала Россию за нарушения прав человека, гуманные ев¬ропейцы за-везли в Америку и продали еще 1,9 млн негров — хотя русские военные моря¬ки кое-кого из работорговцев успели поймать и повесить.
Так что даже в таком приятном слове, как гуманизм, глубинный смысл оᬬладает разрушительной силой для России. Все мы, кроме кучки «новых рус¬ских», в рамках гуманизма — индейцы и негры. И если бы мы заботились о язы¬¬ке, мы бы внимательнее отнеслись к той проблеме, которая была поставле¬на даже в рамках марксизма: «очистить гуманизм от гуманизма» (т. н. теорети¬че¬ский антигуманизм). Я уж не говорю о нелепом восхищении словами ниц¬ш嬬анца Сатина: «Все в человеке, все для человека». Горький реалистично выразил антихристианский (и антиприродный) смысл гуманизма, а мы этого даже не разглядели.
Но в целом Россию не успели лишить ее языка. Буржуазная школа не ус¬пела сфор¬ми¬роваться и ох¬вବтить существенную часть народа. Надежным щитом была и русская ли¬тера¬ту¬ра. Лев Толстой совершил подвиг, создав для школы тексты на нашем природном, «ту¬земном» языке. Малые народы и перемешанные с ними русские остались дву— или многоязычными, что рез¬ко повышало их за¬щитные силы. Со¬ветская школа не ставила це¬лью оболва¬нить массу, и язык не был то¬варом. Каждому ребенку дома, в школе, по радио читали род¬ные сказки и Пушкина. Можно ли поверить, что ребенок из среднего класса в Испании во¬обще не слышал, что су¬ществуют испанские сказки. Я спрашивал всех сво¬их друзей — испанских сказок не было ни в одной семье (а у моих де¬тей в Москве был большой том испанских народных сказок). Кое-кто слышал о сказках, как бы получивших печать Европы, ста¬в¬ших вненациональными (их знают через фильмы Диснея) — сказки Перро, Андерсена, братьев Гримм. Но сегодня и с ними, как с Библией, производят модернизацию. В Бар¬¬селоне в 1995 г. вышел перевод с английского книги Фина Гарнера под на-званием «По¬литически правильные детские сказки». Че¬лвеку из нашей «еще дикой» России это кажется театром абсурда.
Вот начало исправленной извест¬ной сказки (перевожу дословно) : «Жи¬ла-была малолетняя персона по имени Красная Шапочка. Однажды мать по¬про¬сила ее отнести бабушке корзинку фру¬к-тов и минеральной воды, но не по¬то¬му, что считала это прису¬щим женщине делом, а — обратите внима¬ние — потому что это было добрым ак¬том, который послужил бы укреплению чувства общности людей. Кроме то¬го, бабушка вовсе не была больна, скорее наоборот, она обладала прекрасным физическим и душевным здоровьем и была полностью в состоянии обслужи¬вать сама себя, будучи взрослой и зрелой лич¬ностью... ». Все довольны: и фе¬министки, и либералы, и борцы за демокра¬ти¬ческие права «малолетних лично¬стей». Но даже то немногое «туземное», что оставалось в измочаленной сказке, устранено.
Мы «переваривали» язык индус¬три¬ального общества, наполняли его наши¬ми смыслами, но в какой-то мо¬мент начали терпеть пораже¬ния. Школа сда¬вала пози¬ции, как и пресса, и весь культурный слой. Нам тру¬д¬но было понять, что происходит: замещение смы¬слов было в идео¬ло-гии буржуазного об¬ще¬ства тай¬ной — не меньшей, чем из¬вле¬чение приба¬воч¬ной стоимости из рабочих. Иллич пи¬шет: «Вну¬тренний за¬прет, — страшный, как свя¬щенное та¬бу — не позво¬ля¬ет человеку индус¬триального об¬щества признать различия между ка¬питалис¬тическим и ту¬земным языком, который дается без всякой эко¬номиче¬ски изме¬ри¬мой цены. Запрет того же рода, что не позволяет видеть фунда¬ментальной раз¬ницы между вскармли¬ва¬нием грудью и через соску, между ли¬тературой и уче¬б¬ни¬ком, между километром, что прошел пешком или проехал как пасса¬жир».
Вернемся на Запад. Конечно, если бы туземный язык был уничтожен амебами полностью, об-щест¬во было бы разру¬шено, ибо диалог стал бы не¬во第можен. Но все же в совре¬мен¬¬ном запад¬ном обществе он подавлен моно¬полией правильного язы¬ка так же, как туземные продукты подавлены промы¬шленными това¬ра¬ми. Как пи¬шет Иллич, в перс¬пективе туземный язык «должен быть принесен в жертву ид嬬о¬ло¬гии расши¬ре¬ния ры¬ночной экономики, эко¬но¬мики-призрака; эта жерт¬ва — последняя цель, кото¬рую ставит перед собой спесь homo economicus (эко¬номи¬ческого че¬ловека)».
Сегодня мы видим, как модернизация сокру¬шает последний бас¬тион язы¬ка, сохраняющего древние смыслы — церковь. Мало того, что священники вне службы, даже в облачении, стали говорить совершенно «правильным» языком, как журналисты или политики. Модернизации подвергаются священные тек¬сты. Действия в этой сфере — целая программа. При¬ступают к из-данию но¬вой Библии с «современным» языком в Англии, тиражом в 10 млн эк¬зем¬пля¬ров. Теологи старого закала назвали ее «модерн, но без Бла¬годати» (само по¬ня¬тие Бла¬го¬дати из нее изъято и заменено «неза¬слу¬жен¬ны¬ми благами»). Вы¬чи¬щены из Библии и понятия искупления и покаяния. И, на¬конец, ключевое для хри¬стианства слово распятие заменено «при¬би¬ва¬ни¬ем к кресту». Напол-ненные глубинным смыслом слова и фразы, отточен¬ные за две тысячи лет хри¬сти¬ан¬ской мысли, заменены «более понятными». Как ска¬зал архидъякон Йорка, Би¬блия стала похожа на телесериал, но утратила сокровенное содержание .
Сегодня о вторжении в язык с целью программировать поведение известно так много, что вдумчивый человек может использовать это знание в личной практике. Художественное осмысление дал писа¬тель Оруэлл со сво¬им об¬ра¬зом «новояза» в романе-антиутопии «1984». Оруэлл дал фантастическое описание тоталитарного режима, главным средством подавления в котором был новояз — специально изобретенный язык, изменяющий смысл знакомых слов. Мысли Оруэлла наши перестрой¬щики опошлили, прице¬пив к критике коммунизма . Как раз СССР смог сое¬д謬нить свои силы для войны с фашизмом имен¬но вернувшись к исконному язы¬ку, ож謬вив близкие нашей душе смыслы. Кгда Сталин начал свой зна¬ме¬нитый при¬каз словами «Сим уведомляется», то одно это слово сим означало столь ва¬жный поворот, что его никогда Ста¬лину не простит «мировая демо¬кра¬тия».
Почти следуя указанной Оруэллом дате, в России 1985-й год стал началом поистине тоталитарной кампании по созданию и внедрению «новояза». Она проводилась всей мощью идеологической машины КПСС, верхушка которой сменила курс. Потому-то такая борьба идет за школу — она дает детям язык, и его потом трудно сменить. Понятие Оруэлла вошло в философию и социологию, создание новоязов стало технологией реформаторов — разве мы этого не видим сегодня в России!
§ 2. Язык образов.
Еще в прошлом веке Ле Бон («Макиавелли массового общества», как назвали его недавно) писал: «Толпа мыслит образами, и вызванный в ее воображении образ в свою очередь вызывает другие, не имеющие никакой логической связи с первым... Толпа, способная мыслить только образами, восприимчива только к образам. Только образы могут увлечь ее или породить в ней ужас и сделаться двигателями ее поступков». В другом месте он вновь возвращается к связи между словом и образом: «Могущество слов находится в тесной связи с вызываемыми ими образами и совершенно не зависит от их реального смысла. Очень часто слова, имеющие самый неопределенный смысл, оказывают самое большое влияние на толпу. Таков, например, термины: демократия, социализм, равенство, свобода и т. д., до такой степени неопределенные, что даже в толстых томах не удается с точностью разъяснить их смысл».
Природа манипуляции состоит в наличии двойного воздействия — наряду с посылаемым открыто сообщением манипулятор посылает адресату «закодированный» сигнал, надеясь на то, что этот сигнал разбудит в сознании адресата те образы, которые нужны манипулятору. Это скрытое воздействие опирается на «неявное знание», которым обладает адресат, на его способность создавать в своем сознании образы, влияющие на его чувства, мнения и поведение. Искусство манипуляции состоит в том, чтобы пустить процесс воображения по нужному руслу, но так, чтобы человек не заметил скрытого воздействия.
То есть, образы, как и слова, обладают суггесторным значением и порождают цепную реакцию воображения. Наравне с логосферой в культуре можно выделить особый мир графических и живописных форм, воспринимаемых с помощью зрения — эйдосферу (от греческого слова эйдос — вид, образ). Фальсификация языка слов и чисел — общий фон, подмостки «общества спектакля». ХХ век по¬ка¬зал немыслимые ранее возможности знаковых систем как средства власти. Особое место заняли зрительные образы.
Как правило, они употребляются в совокупности с текстом и числами, что дает многократный кооперативный эффект. Он связан с тем, что соединяются два разных типа восприятия, которые входят в резонанс и взаимно «раскачивают» друг друга — восприятие семантическое и эстетическое. Самые эффективные средства информации всегда основаны на контрапункте, гармоничном многоголосии, смысла и эстетики. Они одновременно захватывают мысль и художественное чувство («семантика убеждает, эстетика обольщает»).
На этом основана сила воздействия театра (текст, звук голосов, цвет, пластика движений) и особенно оперы. Воздействуя через разные каналы восприятия, сообщение, «упакованное» в разные типы знаков, способно длительное время поддерживать интерес и внимание человека. Поэтому эффективность его проникновения в сознание и подсознание несравненно выше, чем у «одноцветного» сообщения. Соединение многих знаковых систем в театре создает совершенно новое качество, причем в его создании важную роль играет зрительный зал. В некоторых отношениях он образует специфическую толпу. Ле Бон отметил важную вещь: «Часто совсем невозможно объяснить себе при чтении успех некоторых театральных пьес. Директора театров, когда им приносят такую пьесу, зачастую сами бывают не уверены в ее успехе, так как для того, чтобы судить о ней, они должны были бы превратиться в толпу».
Эффект соединения слова и образа хорошо виден даже на простейшей комбинации. Издавна известно, что добавление к тексту хотя бы небольшой порции художественных зрительных знаков резко снижает порог усилий, необходимых для восприятия сообщения. Иллюстрации делают книгу доступной для ребенка или подростка, который не мог ее осилить в издании «без картинок». Графики и диаграммы делают статью интересной (на деле — понятной) для ученого.
Гениальным изобретением для передачи сообщений людям, не привыкшим читать, были комиксы — короткие упрощенные тексты, каждый фрагмент которых снабжен иллюстрацией . Став важной частью массовой культуры США, комиксы в то же время были, вплоть до появления телевидения, мощным инструментом идеологии. Можно сказать, что вся история современной американской идеологии неразрывно переплетена с историей комиксов. Изучавший феномен комиксов культуролог Умберто Эко писал, что комиксы «породили уникальное явление — массовую культуру, в которой пролетариат воспринимает культурные модели буржуазии в полной уверенности, что это его независимое самовыражение».
Мы в России, стране с традиционной культурой чтения, с трудом можем представить себе ту роль, которую сыграли комиксы в формировании массового сознания американской нации. Они «вели» среднюю американскую семью из поколения в поколение, создавая стабильную «систему координат» и идеологических норм. В одной из книг по истории комиксов, изданной в 1977 г., приведены данные об известных сериях, которые к тому моменту издавались без перерыва в течение 80 лет! Известной уже и нам серии «Супермен» недавно исполнилось 59 лет непрерывного издания. Французский исследователь комиксов пишет об их персонажах: «Американец проводит всю свою жизнь в компании одних и тех же героев, может строить свои жизненные планы исходя из их жизни. Эти герои переплетены с его воспоминаниями начиная с раннего детства, они — его самые старые друзья. Проходя вместе с ним через войны, кризисы, смены места работы, разводы, персонажи комиксов оказываются самыми стабильными элементами его существования».
Об идеологическом смысле сообщений, закладываемых в комиксы, мы поговорим ниже. Сначала факты. Насколько необходимым «духовным хлебом» стали для американцев комиксы, говорит такой случай. Незадолго перед второй мировой войной забастовка типографских рабочих вызвала перебои в поступлении комиксов в киоски. Возмущение жителей было так велико, что мэр Нью Йорка в эти несколько дней лично зачитывал комиксы по радио — чтобы успокоить любимый город. Жители одного городка штата Иллинойс устроили референдум и переименовали свой город в Метрополис — вымышленный город, в котором действовал «Супермен».
Крупные исследования с применением ряда независимых методов показали, что в середине 60-х годов в США ежедневно читали комиксы в газетах от 80 до 100 миллионов человек. Среди читателей газет 58% мужчин и 57% женщин читали в газете практически только комиксы. Даже во время второй мировой войны средний читатель газеты сначала прочитывал комикс, а во вторую очередь — военную сводку. Наибольший интерес к комиксам проявляют люди в возрасте 30-39 лет. Однако все дети школьного возраста (99%) читают комиксы регулярно. Обсуждение прочитанных комиксов — главная тема бесед у школьников, что делает этот жанр культуры важнейшим механизмом социализации детей.
Вымышленные персонажи и даже прототипы искусственно созданной «человекообразной расы» как Супермен или Батман стали неотъемлемой и необходимой частью духовного мира американца. Когда автор известной серии «Лилль Абнер» Аль Капп ввел новый персонаж, Лену-гиену, «самую некрасивую женщину в мире», он попросил читателей прислать свои предложения с описанием черт ее лица. Он получил от читателей более миллиона писем с рисунками .
Такой необычайно эффективный «захват» массовой аудитории комиксы смогли обеспечить именно благодаря совмещению текста со зрительными образами. Получив такую власть над читателем, комиксы стали выполнять множество идеологических функций. Так, они стали главной «лабораторией», создающей новояз. Авторы комиксов вместе со специалистами по психоанализу и лингвистике, разрабатывают и внедряют в сознание неологизмы — новые слова, которые моментально входят в обыденное сознание, язык массовой культуры, а затем и официальный язык.
Возьмем другой пример — использование зрительных образов в сочетании с авторитетом науки. Речь идет о географических картах. Они оказывают на человека огромное идеологическое воздействие. Уже с начала века (точнее, с зарождением геополитики — крайне идеологизированного учения о территориальных отношениях между государствами) карты стали интенсивно использоваться для манипуляции общественным сознанием.
В ходе развития цивилизации человек выработал два, в принципе равноправных языка для записи, хранения и передачи информации — знаковый (цифра, буква) и иконический (визуальный образ, картинка). На пути соединения этих двух языков совершенно особое место занимает изобретение карты — важная веха в развитии культуры.
Карта как способ «свертывания» и соединения разнородной информации обладает не просто огромной, почти мистической эффективностью. Карта имеет не вполне еще объясненное свойство — она «вступает в диалог» с человеком. Карта — инструмент творчества, так же, как картина талантливого художника, которую зритель «додумывает», дополняет своим знанием и чувством, становясь соавтором художника. Карта мобилизует пласты неявного знания работающего с нею человека (а по своим запасам неявное, неформализованное знание превышает знание осознанное, выражаемое в словах и цифрах). В то же время карта мобилизует подсознание, гнездящиеся в нем иррациональные установки и предрассудки — надо только умело подтолкнуть человека на нужный путь работы мысли и чувства. Как мутное и потрескавшееся волшебное зеркало, карта открывает все новые и новые черты образа по мере того, как в нее вглядывается человек. При этом возможности создать в воображении человека именно тот образ, который нужен идеологам, огромны. Ведь карта — не отражение видимой реальности, как, например, кадр аэрофотосъемки. Это визуальное выражение представления о реальности, переработанного соответственно той или иной теории, той или иной идеологии.
В то же время карта воспринимается как продукт солидной, уважаемой и старой науки и воздействует на сознание человека всем авторитетом научного знания. Для человека, пропущенного через систему современного европейского образования, этот авторитет столь же непререкаем, как авторитет священных текстов для религиозного фанатика.
Первыми предприняли крупномасштабное использование географических карт для идеологической обработки населения немецкие фашисты. Они быстро установили, что чем лучше и «научнее» выполнена карта, тем сильнее ее воздействие на сознание в нужном направлении. И они не скупились на средства, так что фальсифицированные карты, которые оправдывали геополитические планы нацистов, стали шедеврами картографического издательского дела. Эти карты заполнили учебники, журналы, книги. Их изучение сегодня стало интересной главой в истории географии (и в истории идеологии).
В последние годы фабрикация географических карт (особенно в историческом разрезе) стала излюбленным средством для разжигания национального психоза при подготовке этнических конфликтов. Это — особая «горячая» сфера манипуляции общественным сознанием. Наглядная, красивая, «научно» сделанная карта былого расселения народа, утраченных исконных земель и т. д. воздействует на подогретые национальные чувства безотказно. При этом человек, глядящий на карту, совершенно беззащитен против того текста, которым сопровождают карту идеологи. Карта его завораживает, хотя он, как правило, даже не пытается в ней разобраться.
Мы сами совсем недавно были свидетелями, как во время перестройки идеологи, помахав картой Прибалтики с неразборчивой подписью Молотова, сумели полностью парализовать всякую способность к критическому анализу не только у депутатов Верховного Совета СССР, но и у большинства нормальных, здравомыслящих людей. А попробуйте спросить сегодня: какую же вы там ужасную тайну увидели? Почему при виде этой филькиной грамоты вы усомнились в самой законности существования СССР и итогов Второй мировой войны? Никто не вспомнит. А на той карте ничего и не было. Просто наши манипуляторы хорошо знали воздействие самого вида карты на сознание. Поскольку тоталитарный контроль над прессой был в их руках и никакие призывы к здравому смыслу дойти до масс не могли, успех был обеспечен.
Новаторская практика фашизма вообще сыграла очень большую роль в привлечении зрительных образов к манипуляции сознанием. Перешагнув через рационализм Нового времени, фашизм «вернулся» к др嬬в¬нему искусству соединять людей в экстазе через огромное шаманское действо — но уже со всей мощью современной технологии. При соединении слов со зрительными образами возник язык, с помо¬щью которого боль¬шой и рассудительный народ был превращен на время в огромную толпу ви¬зионеров, как в раннем Средневековье.
Сподвижник Гитлера А. Шпеер вспоминает, как он использовал зрительные образы при декорации съезда нацистской партии в 1934 г. : «Перед оргкомитетом съезда я развил свою идею. За высокими валами, ограничивающими поле, предполагалось выставить тысячи знамен всех местных организаций Германии, чтобы по команде они десятью колоннами хлынули по десяти проходам между шпалерами из низовых секретарей; при этом и знамена, и сверкающих орлов на древках полагалось так подсветить сильными прожекторами, что уже благодаря этому достигалось весьма сильное воздействие. Но и этого, на мой взгляд, было недостаточно; как-то случайно мне довелось видеть наши новые зенитные прожектора, луч которых поднимался на высоту в несколько километров, и я выпросил у Гитлера 130 таких прожекторов. Эффект превзошел полет моей фантазии. 130 резко очерченных световых столбов на расстоянии лишь двенадцати метров один от другого вокруг всего поля были видны на высоте от шести до восьми километров и сливались там, наверху, в сияющий небосвод, отчего возникало впечатление гигантского зала, в котором отдельные лучи выглядели словно огромные колонны вдоль бесконечно высоких наружных стен. Порой через этот световой венок проплывало облако, придавая и без того фантастическому зрелищу элемент сюрреалистически отображенного миража».
Немцы дейст¬вительно коллективно ви¬дели «явления», от которых очнулись лишь в са¬мом конце войны. Эти их объяснения (в том числе на Нюрнбергском про¬цессе) принимались за лице¬ме¬рие, но когда их читаешь вместе с коммен¬тариями культурологов, начина¬ешь в них верить. Например, всегда было непонятно, на что немцы могли надеяться в безумной авантюре Гит¬лера. А они ни на что не надеялись, ни о каком рас¬чете и ре¬чи не было, в них воз¬никла коллек¬тив¬ная воля, в которой и вопроса та¬кого не стояло. Нем¬цы оказались в искус¬ственной, созданной языком все-ленной, где, как писал Геббельс, «ничто не име¬ет смысла — ни добро, ни зло, ни время и ни пространство, в которой то, что другие люди зовут успехом, уже не может служить мерой».
Фашисты эффективно использовали зрелища и кино. Они целенаправленно создавали огромные спектакли, в которых реальность теряла свой объек¬тив¬ный характер, а становилась лишь средством, декорацией. Режиссером таких спек¬таклей и стал архитектор А. Шпеер, автор труда «Теория воз¬действия руин» (иногда его переводят как «Теория ценности руин»). Исхо¬дя из этой теории, перед войной был разрушен центр Берлина, а по¬том за¬ст¬роен так, что планировался именно вид руин, кото¬рые потом обра¬зуются из этих зданий. Вид руин составлял важную часть документальных филь¬мов с русского фронта, руины стали языком фа¬шиз¬ма с огромным воздействием на пси¬хи¬ку .
В 1934 г. фюрер поручил снять фильм о съезде партии нацистов. Бы¬ли вы¬¬делены невероят¬ные средства. И весь съезд с его миллионом (!) участ¬ников го¬товился как съемка гран¬диозного фильма, целью был именно фильм: «Суть этого ги¬гантского пред¬приятия заключалась в создании ис¬кус¬ствен¬¬но¬го ко¬с¬¬мо¬са, который ка¬зался бы абсолют¬но реаль¬ным. Результа¬том бы¬ло создание первого истинно докумен¬таль¬ного фильма, который опи¬сывал аб¬со¬лютно фиктивное событие», — пишет современный исследователь того проек¬та.
В 1943 г., после разгрома в Сталинграде, Гитлер для подъема духа ре¬ша¬ет снять во фьорде Нарвит суперфильм о ре¬альном сражении с англичанами — прямо на месте со¬бытий. С фронта сни¬маются боевые корабли и сотни са¬мо¬ле¬тов с тысячами парашютистов. Ан¬гличане, узнав о сценарии, решают «уча¬ст¬во¬вать» в фильме и повторить сраже¬ние, в котором три года на¬зад они были раз¬биты. По¬истине «натурные съемки» (даже генерал Дитль, который командовал реальной битвой, должен был играть в фильме свою собственную роль). Реальные военные дей¬ствия, проводимые как спек¬такль! Вот как высоко ценились зрительные образы идеоло¬га¬ми фашизма.
Тогда не уда¬лось — началось бро¬же¬ние среди сол¬дат, ко¬торые не хотели уми¬рать ради фильма. И фюрер приказывает начать съемки фильма о вой¬не с Наполео¬ном. В условиях тотальной войны, уже при тяжелой нехват¬ке ресур¬сов, с фронта сни¬мается для съемок двести тысяч солдат и шесть тысяч ло¬ша¬дей, за¬возятся целые составы соли, чтобы изобразить снег, стро¬ится це¬лый город под Берлином, ко¬торый должен быть разрушен «пушка¬ми Наполео¬на» — в то время как сам Бер¬лин горит от бомбежек. Стро¬ит¬ся серия ка¬на¬лов, чтобы снять затопление Кольберга.
Уроки фашистов были тщательно изучены. Соединение слова со зрительным об¬ра¬зом было взято на во¬ору¬жение про¬пагандой Запада. Целая серия ин¬тересных исследований по¬казывает, как Гол¬ли¬вуд подготовил Америку к избранию Рей¬гана, «со¬здал» рейганизм как мощ¬ный сдвиг умов среднего класса Запада впрବ¬во. Очень поучительна работа историка кино из США Д. Келлнера «Кино и идеоло¬гия: Голливуд в 70-е годы». Можно выразить уважение к специалистам: они ра¬бо-тали упорно, смело, творчески. Операторы искали идеологи¬че¬ский эф¬фект угла съемки, специалисты по свету — свой эффект.
Сегодня главным средством закабаления стал язык телевидения c особым жанром — рек¬ла-мой, главный смысл которой именно манипуляция сознанием. Но телевидение заслуживает отдельной главы.
§ 3. Иные знаковые системы.
Мы не можем подробно обсудить все виды знаковых систем, которые становятся мишенью для воздействий, служащих манипуляции сознанием. Укажем коротко лишь некоторые. Значение одной из них очевидно. Это — язык чисел. В числе, как и в слове, заложены множественные смыслы. Порой кажется, что эти — исключительно холодные, рассудочные, рациональные смыслы. Это не так. Изначально числа нагружены глубоким мистическим и религиозным содержанием. Не будем уж углубляться в «число зверя» и вообще каббалистику. Хотя для манипуляции суеверного и религиозного сознания она используется сегодня в самых примитивных политических целях .
Заметим, что мистический смысл числа и счета укоренен не только в иудейской и христианской культуре, это — общее явление. Пастух хоть в Туркмении, хоть в тундре, никогда не скажет, сколько у него овец или оленей, хотя знает их всех «в лицо». В мультфильме, поставленном по обновленной сказке, зверюшки приходят в ужас, когда заяц, научившись цифрам, их пересчитывает. Они разбегаются с воплем: «Мама, он меня сосчитал!».
Число, как и слово, было изначально связано с вещью. Последователи религиозной секты Пифагора считали, что в числе выражена сущность, природа вещи, при этом число не может лгать, и в этом их преимущество перед словом. Пифагорейцы считали даже, что числа — это те матрицы (парадигмы), по которым создаются вещи. Вещи «подражают числам». Через число только и может быть понят мир.
Философ и богослов XY века Николай Кузанский, немало сделавший для подготовки Возрождения, поставил вопрос жестко: «Там, где терпит неудачу язык математики, человеческий дух ничего уже не сможет понять и узнать». Сила «языка чисел» объясняется тем, что он кажется максимально беспристрастным, он не может лгать (особенно если человек вообще спрячется за компьютером). Это снимает с тех, кто оперирует числами, множество ограничений, дает им такую свободу, с которой не сравнится никакая «свобода слова». Один из великих математиков современности Кантор так и сказал: «Сущность математики заключается в ее свободе».
М. Вебер особо отмечает ту роль, которую «дух счета» (calculating sрirit) сыграл при возникновении капитализма: пуританизм «преобразовал эту «расчетливость», в самом деле являющуюся важным компонентом капитализма, из средства ведения хозяйства в принцип всего жизненного поведения». Эту «расчетливость» Запада укрепила и Научная революция, сделавшая механицизм основой мироощущения. Со времен Декарта для Запада характерна, как говорят философы, «одержимость пространством», которая выражается в склонности к «математическому методу» мышления .
Но свобода тех, кто «владеет числом» означает глубокую, хотя и скрытую зависимость тех, кто числа «потребляет». Сила убеждения чисел огромна. Это предвидел уже Лейбниц: «В тот момент, когда будет формализован весь язык, прекратятся всякие несогласия; антагонисты усядутся за столом один напротив другого и скажут: подсчитаем!». Эта утопия означает полную замену качеств (ценностей) их количественным суррогатом (ценой). В свою очередь, это снимает проблему выбора, занимает ее проблемой подсчета. Что и является смыслом тоталитарной власти технократии.
Магическая сила внушения, которой обладает число, такова, что если человек воспринял какое-либо абсурдное количественное утверждение, его уже почти невозможно вытеснить не только логикой, но и количественными же аргументами. Число имеет свойство застревать в мозгу необратимо.
Манипулирующая сила числа многократно возрастает, когда числа связаны в математические формулы и уравнения — здравый смысл против них бессилен. Здесь возник целый большой жанр манипуляции (особенно в сфере экономики, где одно время даже господствовала целая «наука» — эконометрия; ее репутация рухнула в момент кризиса 1973 г., когда все ее расчеты оказались ложными). Изобретатель напряженного бетона и создатель современного метода расчета конструкций Э. Фрессне пишет в своих мемуарах, что его всегда удивляло, почему инженеры и подрядчики всегда требовали от него и его сотрудников расчета прочности балок, колонн и т. д. вместо того, чтобы посмотреть на простые натурные испытания прочности — несравненно более надежные и простые. «В конце концов я понял, — пишет он — что в большинстве случаев я имел дело не с простыми идиотами, а с лжецами и манипуляторами, которые знали, что признать результаты испытания, сделанного в их присутствии, накладывает на них гораздо большую ответственность, чем признать результаты расчета. Они укрывались за броней уравнений, которые служили им тем надежнее, чем сложнее они были». Почему же прикрытие числом и уравнением так эффективно защищало от ответственности? Потому, что таково общественное мнение. Инженеры и подрядчики на практике знали магическую силу чисел.
Другая важная знаковая система — акусфера, мир звуковых форм культуры. В программировании поведения звуки, воздействующие в основном не на разум, а на чувства, всегда занимали важное место. Слово с его магической силой выросло из нечленораздельных звуков, издаваемых вожаком стаи. Каждый, кто общался с животными, знает, насколько богаты оттенками и как сильно действуют на слушателя вроде бы однообразные звуки — мяуканье кошки, лай собаки, ржанье лошади. Что же касается слова, то его восприятие в большой степени зависит от того, каким голосом оно произнесено. Те, кто служил в армии, знают, например, что такое «командирский голос». Замечу, что виднейшими основателями фонологии — раздела лингвистики, изучающего взаимосвязь между смысловой (семантической) и звуковой компонентами языка, стали выходцы из России Р. О. Якобсон и Н. С. Трубецкой (последнему принадлежит фундаментальный труд «Основы фонологии»).
Мы говорили о «семантическом терроре» — убийстве слов, обладающих глубокими множественными смыслами, или подмене смысла слов, создании новоязов и антиязыков. Но важна и фонетика, произношение слова и фразы вслух. «Язык есть цветение уст». Сказавший эту фразу Хайдеггер подчеркивал: «Чтобы раскрылось бытие во всей своей потаенной явленности, слушающий должен свободно отдать себя власти его слышимого образа».
Выше, в гл. 4, упоминались исследования психоаналитиков о том, как действует на подсознание голос политика и как это сказалось на восприятии радиодебатов между Кеннеди и Никсоном. Сегодня мы можем наблюдать «научно обоснованную» обширную программу порчи фонетической основы русского языка. Вот кажущееся безо¬бидным дело — замена дикторов радиовещания и телевидения.
За шестьдесят лет русские люди привыкли к определенному типу «радиоголоса» как к чему-то естественному. И мало кто знал, что в действи¬тель¬ности в СССР сложилась собственная самобытная школа радио¬вещания как особого вида культуры и даже искусства ХХ века. За пару лет до перестройки был я в Мексике, и подсел ко мне за ужином, узнав во мне русского, пожилой человек, профессор из Пра¬ги, специалист в очень редкой области — фонетике радиове¬щания. Он был в Мехико с курсом лекций и жил в той же гостинице, что и я. Профессор рассказал мне вещи, о которых я и понятия не имел. О том, как влияет на восприятие сообщения тембр голоса, ритм, темп и множество других парамет¬ров чтения. И сказал, что в СССР одна из лучших школ в мире, что на нашем радио один и тот же диктор, мастерски владея как бы несколькими «голосовыми инструментами», может в совершенстве зачитать и сообщение из области медицины, и на сельскохозяй¬ственную тему — а они требуют разной аранжировки. Ему казалось удивительным, как в такой новой области как радиовещание уда¬лось воплотить старые традиции русской музыкальной и поэтиче¬ской культуры.
Что же мы слышим сегодня? Подражая «Голосу Америки», дикторы используют чуждые русскому языку тональность и ритм. Интонации совершенно не соответствуют содержанию и часто просто оскорбительны и даже кощунственны. Дикторы про¬гла¬тывают целые слова, а уж о мелких ошибках вроде несогласо¬вания падежей и говорить не приходится. Сообщения читаются таким голосом, будто диктор с трудом разбирает чьи-то каракули. Все это — подкрепление «семантическому террору» со стороны фонетики.
О воздействии музыки на сознание говорить даже не будем. Оно очевидно — стоит вспомнить эффект боевого или траурного марша, песни «Вставай, страна огромная» или выступления рок-ансамбля перед толпой фанатов. О роли музыки в программировании поведения (обычно в совокупности с другими каналами воздействия — словом, пластикой движений и зрительными образами) написано море литературы. С этим вопрос ясен.
Добавлю только, что не менее важной, чем звук, частью акусферы является тишина. На мышление, сознание и подсознание человека действует именно чередования звука и тишины — со своим ритмом интенсивностью. Ницше не раз возвращался к глубокой мысли: «великие события случаются в тишине» («приходят на голубиных лапках»). Если же речь идет о взаимосвязи бытия и политики (а именно здесь лежит проблема манипуляции сознанием), то роль тишины возрастает еще больше. Хайдеггер, который продолжил мысль Ницше об аристократии сильных, посвященных, призванных управлять массой, даже поставил вопрос о создании сигетики — техники молчания. Это — «тихая», более или менее подсознательная коммуникация среди посвященных посредством умолчания.
Напротив, чтобы предотвратить возможность зарождения собственных групп элиты (интеллигенции) в массе управляемых, ее нужно полностью лишить тишины. Так на современном Западе возникло явление, которое получило название «демократия шума». Создано такое звуковое (и шумовое) оформление окружающего пространства, что средний человек практически не имеет достаточных промежутков тишины, чтобы сосредоточиться и додумать до конца связную мысль. Это — важное условие его беззащитности против манипуляции сознанием. Элита, напротив, очень высоко ценит тишину и имеет экономические возможности организовать свою жизнь вне «демократии шума».
Отметим вещь еще менее явную, чем тишина — сигналы запахов. Значение их обычно ускользает. Тот факт, что мир запахов с точки зрения манипуляции сознанием и поведением недооценивается, можно считать странным. Известно, что эта знаковая система оказывает на поведение самое мощное воздействие. Достаточно вспомнить о том, какую роль играют духи как знаки, как носители сообщений в самых тонких человеческих отношениях. Известно также, что метафора запаха используется в пропаганде очень широко. Слова о запахе действуют на особую психическую сферу — воображение, и под воздействием слов человек как бы ощущает тот или иной запах.
Такими метафорами полон язык политики, вплоть до ее низкого жаргона. Вспомните: «запахло жареным». Одна из сильнейших метафор — «запах крови». Запуская ее в массовое сознание, политики нередко действительно устраивают небольшой кровавый спектакль, жертвуя некоторым числом жизней, чтобы вызвать психологический шок у граждан.
На практике Запад в полной мере использовал запахи в укреплении культурного ядра общества и предложил людям из всех социальных групп и всех субкультур богатейший «рацион» запахов. Были развиты мощные отрасли промышленности — парфюмерия и косметика, табачных изделий, напитков и т. д., — в которых запах играл ключевую роль. Дизайнеры буквально проектируют запахи ресторанов, отелей, аэропортов, целых кварталов. Тот, кто приезжал на Запад из СССР, первым делом замечал контраст именно в мире запахов.
В последнее время понимание запахов как знаков, сигналов, выходит на новый уровень благодаря изучению поведения животных. У «социальных» насекомых запахи вообще служат главным средством обмена информацией. Насекомые выделяют феромоны — химические соединения с очень тонко избирательной активности. Их запах различают другие особи того же вида, которые, получив сигнал в виде запаха, соответственным образом реагируют на него. Феромоны передают необходимую информацию при спаривании, начале роения, передают сигналы тревоги, приказы пойти в атаку и т. д. В мире насекомых человек уже активно пользуется запахами для воздействия на поведение. Множество лабораторий, не считаясь с усилиями и затратами, выделяет, изучает и синтезирует феромоны, чтобы обманывать насекомых, подавая им ложные сигналы .
Понятно, что манипуляция поведением вредных насекомых качественно повышает возможности человека. Во многих случаях уже не требуется обрабатывать инсектицидами огромные площади. Яд помещается лишь в ловушках с феромонной приманкой. Миллионы таких ловушек установлены, например, в лесах Скандинавии. К ним бредут и в них погибают жуки-короеды.
К сожалению, воспитанный европейской рациональной школой человек утратил традиционное знание о роли запахов в поведении людей. Здесь — потенциально опасный, неприкрытый участок фронта нашей обороны против манипуляции сознанием. Вспоминаю красноречивый случай.
В 1992 г., перед конференцией «Рио де Жанейро-92», в Бразилии была проведена серия подготовительных научных симпозиумов. На один из них, в столице Амазонии городе Белен, пригласили меня. В воскресенье нас повезли на экскурсию — крупнейший в Америке рынок Белена. По рекам и протокам на моторках, шаландах и пирогах туда стекаются индейцы Амазонии. Сопровождал нас этнограф из местного университета, сын немца и англичанки, осевших в Бразилии. Наша ученая компания (все, как на подбор, в шортах и черных очках) на этом рынке как-то резала глаз, и мы с китайцем (двое «нецивилизованных») отошли вперед, поодаль, чтобы не было так неуютно. Вдруг сзади, в толпе докторов наук, раздался такой взрыв хохота, что мы невольно бросились назад. Что же случилось?
Это были ряды, где сидели знахари из разных племен, со связками трав, ракушек, каких-то зубов. Наши коллеги стояли около древней старухи, которая расставила и развесила гирлянды пузырьков и баночек. По просьбе нашего гида старуха доставала и откупоривала ту или иную склянку, а он объяснял публике состав и назначение того или иного зелья. И каждый раз его объяснения вызывали какой-то нелепый хохот — вот, мол, какие смешные суеверия сохранились в конце ХХ века. Старуха была специалист по зельям, воздействующим на любовное поведение. Вот она открыла и подала склянку, в ней спиртовая настойка каких-то трав, среди них кусочек неведомой рыбы. Гид дал нам понюхать, потом пояснил: это духи, запах которых охлаждает любовный пыл и интерес к сопернице. Все нюхают — и опять хохот. Старуха смотрит совершенно безучастно, с каменным лицом (китаец тоже).
И ведь все это были образованные, культурные люди из Европы и США. Они как будто забыли элементарные вещи. Я завязал с одним разговор. Знаете, говорю, что в Средние века в Европе крепостные ходили по лесам и водили свинью на цепочке — искали для своих сеньоров трюфели? Это он знал, потому что есть очень известная гравюра, изображающая эту сцену. Почему же свинья чует запах трюфели сквозь слой земли в полтора метра? И почему трюфели на ужин были таким изысканным угощением? Этого он уже не знал. А дело в том, что из каприза природы трюфели вырабатывают то же самое вещество, что и кожные железы хряка в момент его любовного экстаза. Почти неразличимый для человека запах сводит с ума свинью.
Недавно ничтожные количества этого вещества выделили, очистили и изучили. И оказалось, что в такой же ситуации оно выделяется подмышечными железами мужчины. Так что даже неуловимые запахи влияют на поведение людей — хоть в компании ученых из Гарварда, хоть в замке феодала, угощающего свою даму трюфелями. Чего же хохотать над знахарями индейцев? У них на общие для человеческого рода безусловные рефлексы накладывается почти неизвестная нам культура. Европейца волнует запах ладана, создает у него особый духовный настрой. Этот запах ничего не говорит буддисту, но над ним властвует странный для нас запах азиатских курений.
После того случая китаец примирительно сказал мне о докторах из Гарварда: они — большие дети, и к ним нельзя предъявлять слишком больших требований. Но ведь из-за этой детской наивности мы вообще не замечаем целой сферы знаков, которая может стать объектом манипуляции. За ширмой этой наивности, возможно, давно уже ведутся исследовательские разработки. Надо наблюдать.
Глава 6. Мышление: его типы и оснащение.
§ 1. Логическое мышление.
Когда мы говорили о словах, числах и других знаках, с помощью которых люди обмениваются информацией и организуют свое мышление, речь шла как бы об атомах «оснащения ума». Однако в ходе своей биологической и культурной эволюции человек выработал и сложно построенные механизмы этого «оснащения». Один из них — рациональное, логичное мышление.
Ницше писал: «Величайший прогресс, которого достигли люди, состоит в том, что они учатся правильно умозаключать. Это вовсе не есть нечто естественное, как предполагает Шопенгауэр, когда говорит: «Умозаключать способны все, судить — немногие», а лишь поздно приобретенное и еще теперь не является господствующим».
Действительно, большинство европейски образованных людей просто не задумывается над тем, насколько хрупким и деликатным является это недавнее приобретение — умение мыслить логически. Дело в том, что психология возникла как наука сугубо европейская, и все ее понятия вначале отражали реальность психики и разума человека современного западного общества. Начиная с середины нашего века глубокое изучение антропологами незападных культур выявило огромную несхожесть типов мышления.
Л. Леви-Брюль обобщил особенности того, что назвали первобытным, дологическим или пралогическим мышлением (кое-кто называл его даже патологическим). Сам Леви-Брюль подчеркивал, что термин первобытное мышление — условность. Речь просто идет о двух разных мыслительных структурах, которые сосуществуют в одном и том же обществе и даже в одном и том же индивидуальном сознании. То есть, в некоторых условиях и человек современной европейской культуры может «переключиться» и начать мыслить пралогично.
Суть «первобытного» мышления в том, что оно не выстраивает цепочки причинно-следственных связей и не сопоставляет свои выводы с опытом. Причины явлений носят, при таком видении мира, мистический характер. Леви-Брюль писал об этом типе мышления: «Оно не антилогично, оно также и не алогично. Называя его пралогическим, я только хочу сказать, что оно не стремится, прежде всего, подобно нашему мышлению избегать противоречия. Оно отнюдь не имеет склонности без всякого основания впадать в противоречия, однако оно и не думает о том, чтобы избегать противоречий. Чаще всего оно относится к ним с безразличием. Этим и объясняется то обстоятельство, что нам так трудно проследить ход этого мышления».
Для нас здесь важно, что манипуляция сознанием, основанным на пралогическом мышлении, как технология невозможна (как импровизация, в отдельных конкретных случаях — да). Дело в том, что это мышление непредсказуемо для технолога, он не может вычислить его «алгоритм». Впрочем, особой потребности в манипуляции и не бывало, потому что носителей такого мышления технологи Запада просто уничтожали или загоняли в болота.
Напротив, логическое мышление прозрачно, и его структура прекрасно изучена. Значит, в него можно вторгнуться и исказить программу, лишив человека возможности делать правильные умозаключения. Уже внеся хаос в логическую цепочку, манипулятор достигает очень многого: человек чувствует свою беспомощность и сам ищет поводыря. А если удается так исказить логическую программу, что человек «сам» приходит к нужному умозаключению, тем лучше. С помощью этих приемов у значительной части населения удается отключить способность к структурному анализу сообщений и явлений — анализ сразу заменяется идеологической оценкой. Отсюда — кажущаяся чудовищной аморальность, двойные стандарты. На деле же болезнь опаснее: люди стали неспособны именно анализировать. Со стороны даже кажется, что манипулирующая власть специально создает скандально странные ситуации, чтобы объединить своих подданных узами абсурда («верую, ибо абсурдно»).
Вот, из Москвы отвезли в ФРГ на суд Хонеккера, поскольку во время его правления солдат заставляли выполнять Закон о границе. Сомневался ли кто-нибудь в легитимности этого закона? Нет, закон вполне нормальный. Сомневался ли кто-нибудь в легитимности самого Хонеккера как руководителя государства? Нет, никто не сомневался — везде его тогда принимали как суверена, воздавая во всех столицах установленные почести. Также никто не сомневался, что юноши, рискующие жизнью на берлинской стене вместо того, чтобы идти уговоренным негласно путем через Болгарию, Югославию и Австрию, делали это исключительно из политических соображений.
Судили Хонеккера по законам другой страны (ФРГ), что никто даже не попытался объяснить. Приложите это к любому другому случаю (например, Клинтон изменил жене в США, и его похищают спецслужбы Саудовской Аравии, где ему на площади отрубают голову — так там наказывается адюльтер)! Но это еще не самое странное. Главное, что говорят, будто стрелять в людей, которые пересекают границу в неустановленном месте без документов, — преступление. И если это случается, то демократия обязана захватить руководителя (или экс-руководителя) такого государства, где бы он ни находился, и отправить его в тюрьму. Ах, так? И когда же поведут в тюрьму мадам Тэтчер? Во время ее мандата на границе Гибралтара застрелили сотни человек, которые хотели абсолютно того же — пересечь границу без документов. Когда начнется суд над г-ном Бушем? Ради соблюдения священных законов о границе США каждую осень вдоль Рио Гранде звучат выстрелы и, получив законную пулю, тонут «мокрые спины». Чего желали эти люди, кроме как незаконно пересечь границу ради чего-то привлекательного, что было за ней? В чем разница между делом Хонеккера и делом Буша? На берлинской стене за сорок лет погибло 49 человек, а на Рио Гранде только за 80-е годы застрелены две тысячи мексиканцев а за сорок лет, наверное, все 10 тысяч). Структурно — разницы никакой, хотя жестокость президентов США просто несопоставима с суровостью руководства ГДР.
Сейчас, когда подведены итоги многих исследований массового сознания в годы перестройки, психологи ввели в оборот термин искусственная шизофренизация сознания. Шизофрения (от греческих слов schizo расщепляю + рhren ум, рассудок) — это расщепление сознания. Один из характерных симптомов шизофрении — утрата способности устанавливать связи между отдельными словами и понятиями. Это разрушает связность мышления. Ясно, что если удается искусственно «шизофренизовать» сознание, люди оказываются неспособными увязать в логическую систему получаемые ими сообщения и не могут их критически осмысливать. Им не остается ничего иного как просто верить выводам приятного диктора, авторитетного ученого, популярного поэта. Потому что иной выход — с порога отвергать их сообщения, огульно «не верить никому» — вызывает такой стресс, что выдержать его под силу немногим.
Возможна ли в действительности порча логики у людей с рациональным типом мышления и если возможна, то как она достигается? Первое, на первый взгляд странное утверждение состоит в том, что легче всего разрушение логики и манипуляция достигается в сознании, которое рационально в максимальной степени. Наиболее чистое логическое мышление и беззащитно в наибольшей степени. То мышление, которое «армировано» включениями иррациональных представлений, гораздо устойчивее. Это можно считать опытным фактом: во время перестройки именно интеллигенция оказалась более всего подвержена искусственной шизофренизации, причем с большим отрывом от других социальных групп. Наиболее устойчивым было мышление крестьян.
Маленький, хорошо изученный социологами и психологами эпизод — успешная манипуляция сознанием со стороны компании АО «МММ» (Сергей Мавроди). Это был своего рода большой эксперимент. С помощью сделанной по классическим западным канонам рекламы большую выборку граждан — 7% москвичей — убедили снести свои деньги группе дельцов без всякой разумной надежды получить их обратно. Снесли и сдали — и потеряли. Но даже после этого 75% из них «верят Сергею Мавроди» — и его избирают депутатом парламента. Даже после полного и окончательного краха, 29 июля 1994 г. тысячи людей стояли в очереди, чтобы купить со скидкой билеты «МММ» .
Несколько групп исследователей изучали структуру мышления этих людей, и результат не вызывает сомнения: на некоторое время логика их рассуждений была «расщеплена». При опросах вкладчиков им был задан вопрос: «Понимаете ли Вы, что такая прибыль, которую обещало «МММ», не могла быть заработана?». 60% ответили утвердительно. Да, понимали, что невозможно получить такие высокие дивиденды, но шли и отдавали деньги. Каков же состав вкладчиков АО «МММ»? В основном это представители научно-технической интеллигенции в возрасте до 40 лет. Из них 67% служащие, 9% коммерсанты (тоже в основном бывшие интеллектуалы) и 6% — рабочие. Остальные — пенсионеры и безработные, которые в отношении к типу мышления распределяются в той же пропорции. Таким образом, соотношение интеллигентов и рабочих составляет 13:1. И это при том, что вся реклама «МММ» как бы ориентировалась на Леню Голубкова — простоватого рабочего! Конечно, расчет был и на русский азарт, на то, что русский человек есть в большой мере homo ludens — человек играющий. Но все же...
Но продолжим «раскопки смыслов». Вспомним, как произошла рационализация мышления, когда человек Средневековья превращался в современного европейца. Наука, перестраивая мышление на рациональной основе (оставляя Церкви душу, а не ум), разрушала традиционную культуру и традиционный тип сознания. Рационализм стал мощным средством освобождения человека от множества норм и запретов, зафиксированных в традициях, преданиях, табу. Так создавался необходимый для буржуазного общества свободный индивид . Научный метод вышел за стены лабораторий и стал формировать способ мышления не только в других сферах деятельности, но и в обыденном сознании. Уже этим создавалось уязвимое место, ибо большинство проблем, с которыми оперирует обыденное сознание, не укладываются в формализуемые, а тем более механистические, модели научного мышления.
«Никогда не принимать за истинное ничего, что я не познал бы таковым с очевидностью. ., включать в свои суждения только то, что представляется моему уму столь ясно и столь отчетливо, что не дает мне никакого повода подвергать это сомнению,» — писал Декарт. Это значит, что из мышления, из «оснащения ума» исключается знание, записанное на языке традиции (оно не познается с очевидностью и не является полностью ясным и отчетливым). Это и есть рационализм. Иной раз философы даже противопоставляют его мышлению (Хайдеггер сказал: «столетиями прославляемый разум, являющийся упрямым противником мышления»).
О разрушении традиций под натиском рационализма К. Лоренц пишет: «В этом же направлении действует установка, совершенно законная в научном исследовании, не верить ничему, что не может быть доказано. Поэтому молодежь «научной формации» не доверяет культурной традиции. Такой скептицизм опасен для культурных традиций. Они содержат огромный фонд информации, которая не может быть подтверждена научными методами».
Чтобы сразу предотвратить кривотолки, обращаю внимание на очень важное уточнение К. Лоренца: установка рационализма совершенно законна в научном исследовании. Ее разрушительное воздействие на оснащение ума сказывается именно тогда, когда ум «выходит за стены научной лаборатории» — когда речь идет об осмыслении реальных, целостных проблем жизни. Приложение к таким проблемам чисто научного метода есть не наука, а научность — незаконная операция, имитация науки. Н. А. Бердяев пишет: «Никто серьезно не сомневается в ценности науки. Наука — неоспоримый факт, нужный человеку. Но в ценности и нужности научности можно сомневаться. Научность есть перенесение критериев науки на другие области духовной жизни, чуждые науки. Научность покоится на вере в то, что наука есть верховный критерий всей жизни духа, что установленному ей распорядку все должны покоряться, что ее запреты и разрешения имеют решающее значение повсеместно... Критерий научности заключает в тюрьму и освобождает из тюрьмы все, что хочет, и как хочет... Но научность не есть наука и добыта она не из науки. Никакая наука не дает директив научности для чуждых ей сфер».
Почему «островки традиции», то есть хранящегося в глубинах исторической памяти знания, не подвергаемого сомнению и логическому анализу, укрепляют рациональное мышление? Почему они служат эффективными устройствами аварийной сигнализации? Потому что действуют автоматически и их трудно отключить извне манипуляторами нашего сознания.
Взять ту же аферу «МММ». Ясно, что людей соблазнили возможностью получить большие «легкие» деньги, пустив свои деньги в рост через Мавроди. Как это согласуется с русской культурной традицией? Абсолютно ей противоречит . Если взять трехтомный труд В. Даля «Пословицы русского народа», то в первом томе можно найти добрую сотню пословиц, которые прямо предупреждают против соблазна легких денег и спекуляций — добра от них не жди («Лучше хлеб с водою, чем пирог с бедою», «Деньга лежит, а шкура дрожит», «Домашняя копейка лучше отхожего рубля», «Избытку убожество ближний сосед» и т. д.). Если бы эти пословицы, как отражение «неявного знания», были бы включены в оснащение ума, то при рассуждениях о возможных выгодах вклада в «МММ» они подавали бы тревожные сигналы и многих заставили бы внять голосу здравого смысла. Люди, которых профессиональное образование и характер работы натренировали в рациональном мышлении и в которых подавили традиционные запреты, оказались гораздо податливее к манипуляции, чем люди физического труда с более низким уровнем образования. Это особенно сказалось на людях сравнительно молодых поколений, которых за годы перестройки настроили против традиционных норм их отцов и дедов.
К. Лоренц с глубокой горечью отмечает факт: «Радикальный отказ от отцовской культуры — даже если он пол¬ностью оправдан — может повлечь за собой гибельное послед¬ствие, сделав презревшего напутствие юношу жертвой самых бессовестных шарлатанов. Я уж не говорю о том, что юноши, осво¬бо¬дившиеся от традиций, обычно охотно прислушиваются к демагогам и воспринимают с полным доверием их косметически укра¬шенные доктринерские формулы». Подчеркну, что К. Лоренц, этот виднейший антрополог, считает отказ от традиций гибельным для устойчивости сознания даже в том случае, если этот отказ полностью оправдан с точки зрения содержания традиции. То есть, защитная роль традиции не связана прямо с конкретными запретами (например, «не гонись за легкими деньгами»). Арматура традиции в рациональном мышлении действует как общий механизм, предотвращающий сознание от расщепления.
К. Лоренц в 1966 г. в статье «Филогенетическая и культурная ритуализация» писал: «Молодой «либерал», достаточно поднаторевший в научно-критическом мышлении, обычно не имеет никакого представления об органических законах обыденной жизни, выработанных в ходе естественного развития. Он даже не подозревает о том, к каким разрушительным последствиям может повести произвольная модифи¬ка¬ция норм, даже если она затрагивает кажущуюся второстепенной деталь. Этому молодому человеку не придет в голову выбросить какую-либо деталь из технической системы, автомобиля или телевизора, только потому что он не знает ее назначения. Но он выносит безапелляционный приговор традицион¬ным нормам социального поведения как пережиткам — нормам как действительно устаревшим, так и жизненно необходимым. Покуда возникшие филогенетически нормы социального поведения заложены в нашем наследственном аппарате и существуют, во благо ли или во зло, подавление традиции может привести к тому, что все культурные нормы социального поведения могут угаснуть, как пламя свечи».
Осознание этого затрудняется кажущимся парадоксом: именно крайне рационалистический тип мышления, давшего человеку главный метод науки, при выходе за стены лаборатории может послужить средством разрушения логики (рациональности). Крупный современный экономист Л. фон Мизес предупреждал: «Склонность к гипостазированию, т. е. к приписыванию реального содержания выстроенным в уме концепциям — худший враг логического мышления». Кстати, наши экономисты только этим и занимаются.
Нередко охранительную функцию выполняют традиции, которые кажутся просто мракобесием — они накладывают запрет на точное знание. Бывает, что только после катастрофы становится понятным скрытый охранительный смысл запрета. Израильский политолог Яарон Эзраи писал: «Любопытный пример по¬ли¬тического табу в области демогра¬фи¬ческой статистики пред¬став¬ляет Ливан, политическая система которого основана на дели¬кат¬ном равновесии между христианским и мусульманским населением. Здесь в течение десятилетий отклады¬валось проведение переписи населения, поскольку обнародование с научной достоверностью об¬раза социальной реальности, несовмес¬тимого с фикцией равновесия между религиозными сектами, могло бы иметь разрушительные последствия для политической системы». Буквально через год после того, как он это опубликовал, Ливан был оккупирован Израилем, и его обязали рационализировать политическую систему. Это повело к гражданской войне, которая тлеет двадцать лет и разрушила цветущую страну .
Наряду с традицией, заключающей в себе неявное знание множества поколений, проверенное опытом и здравым смыслом, важную охранительную роль играют включения мистического мироощущения. Прежде всего, конечно, те, которые достигают уровня религии, но не только они. Если вернуться к примеру с соблазном «МММ», то видно: включенные в поток рационального мышления блоки религиозного сознания при таком соблазне породили бы диалог с ветхозаветной заповедью: «есть хлеб свой в поте лица своего». То есть, возник бы еще один заслон.
Много сказано о том, что в европейском мышлении именно Реформация произвела переворот, приведший к господству рационалистического взгляда на мир и человека. В то же время, такие разные мыслители, как М. Вебер и Ф. Ницше, исходя из разных оснований, подчеркивали авангардную роль в этом движении «париев Запада», евреев. Это — одна из сторон парадоксальной противоречивости их места в западной культуре: охраняя в своей среде устои традиционного общества, евреи были активными и страстными модернизаторами «внешнего» к ним общества. В частности, охраняя в своем мышлении мистическую компоненту, они вне своей общины стремились к предельной «логизации» мышления.
Ницше, сравнивая типы ученых, говорит о влиянии на них «предыстории» — семьи, семейных занятий и профессиональных уклонов. Ученые, вышедшие из семьи протестантских священников и учителей, в своем мышлении не доходили до полного рационализма: «они основательно привыкли к тому, что им верят, — у их отцов это было «ремеслом»! Еврей, напротив, сообразно кругу занятий и прошлому своего народа как раз меньше всего привык к тому, чтобы ему верили: взгляните с этой точки зрения на еврейских ученых — они все возлагают большие надежды на логику, стало быть, на принуждение к согласию посредством доводов; они знают, что с нею они должны победить даже там, где против них налицо расовая и классовая ненависть, где им неохотно верят. Ведь нет ничего демократичнее логики: для нее все на одно лицо, и даже кривые носы она принимает за прямые».
Сегодня, наблюдая печальные плоды перестройки и реформы, мы обязаны с горечью признать, что интеллигенция России шаг за шагом пришла к тому, что отошла от «русского стиля мышления», во всяком случае в том, что касается политических и социальных проблем. Этот русский стиль был особым и заметным явлением в истории мировой культуры, и он как раз был всегда очень устойчив к манипуляции. Его особенностью было сочетание рационализма с включениями традиций и мистики. На это в разных вариациях указывали многие мыслители. А русский поэт Вяч. Иванов сказал в начале века:
Своеначальный жадный ум -
Как пламень, русский ум опасен;
Так он неудержим, так ясен,
Так весел он и так угрюм.
... ... ... ... ... ... ... ...
Он здраво мыслит о земле
В мистической купаясь мгле.
В конце ушедшего века мы видели, что политически активная часть русской интеллигенции впала в какой-то пошлый и наивный рационализм, совершенно вычистив из своих рассуждений и «заветы отцов», и евангельские принципы, и философскую мистику (впрочем, заменив ее дешевыми суррогатами, даже антимистикой — астрологами и Кашпировским). Желая быть «святее папы», они в этом, фактически, рвут с Западом. Продолжая мысль Канта и Шопенгауэра, молодой Витгенштейн писал: «Мы чувствуем, что даже если даны ответы на все возможные научные вопросы, то наши жизненные проблемы еще даже и не затронуты. После этого, конечно, больше не остается никаких вопросов... Правда, остается не выразимое в словах. Это показывает себя. Это есть мистическое».
В своем походе против мистики наши демократы-позитивисты доходят просто до нелепостей. Вот что пишет, например, в журнале «Вопросы философии» один из их духовных лидеров Н. Амосов: «Бог — материя. Нельзя отказываться от Бога (даже если его нет)... К сожалению, «материальность» Бога, пусть самая услов¬ная, служит основанием для мистики, приносящей обществу только вред. Без издержек, видимо, не обойтись... ». Эту ахинею интеллектуалы с серьезным видом читают, обдумывают, бормочут про себя: «Бог — материя. Нельзя отказываться от Бога, даже если его нет», — и сознание их расщепляется. Результат печален — полная беззащитность против манипуляции сознанием.
Третий удар по оснащению ума рационализм нанес, вытеснив на обочину мышления «метафизику» — все качественное, неизмеримое и неизрекаемое. Успехи точных наук породили тупую веру в их всемогущество, в возможность «онаучить» все знание. Н. А. Бер¬дяев видел в этом признаки глубокого кризиса сознания. «Никогда еще не было такого желания сделать философию до конца научной, — пишет он в 1914 г. — Так со¬здают для науки объект по существу вненаучный и сверхнаучный, а ценности исследуют методом, которому они неподсудны. Научно цен¬¬ность не только нельзя исследовать, но нельзя и уловить».
В условиях модернизационного кризиса, как сегодня в Рос¬сии, эта нигилистическая догма исповедуется со страстью фун¬да¬ментализма. Н. Амо¬сов пишет даже: «Точные науки поглотят психологию и теорию по¬зна¬ния, этику и социологию, а следовательно, не ос¬та¬нется ме¬ста для рассуждений о духе, сознании, вселенском Разуме и даже о добре и зле. Все измеримо и управляемо». Это и предвосхитил Е. Замятин в «Мы»: «Если они не поймут, что мы несем им мате-ма¬ти¬чески безошибочное счастье, наш долг за¬ста¬вить их быть счаст¬ли¬выми».
Рационализм, «вычистивший» из логического мышления и этику метафизику, выродился в нигилизм — отрицание ценностей («Запад — цивилизация, знающая цену всего и не знающая ценности ничего»). Великим философом нигилизма был Ницше, в нашем веке его мысль продолжил Хайдеггер. Сам Хайдеггер прямо указывает на связь между нигилизмом и присущей западной цивилизации идеологии: «Для Ницше нигилизм отнюдь не только явление упадка, — нигилизм как фундаментальный процесс западной истории вместе с тем и прежде всего есть закономерность этой истории. Поэтому и в размышлениях о нигилизме Ницше важно не столько описание того, как исторически протекает процесс обесценения высших ценностей, что дало бы затем возможность исчислять закат Европы, — нет, Ницше мыслит нигилизм как «внутреннюю логику» исторического совершения Запада».
Как преломляется нигилизм в разных культурах — особая большая тема, которую мы не можем развивать. Во всяком случае, в русской культуре он не раз приобретал взрывной характер как раз вследствие соцетания рационализма с глубокой, даже архаической верой. Об этом размышлял Достоевский, а Ницше даже ввел понятие об особом типе нигилизма — «нигилизм петербургского образца (т. е. вера в неверие, вплоть до мученичества за нее)». Но мы пока говорим о западном нигилизме, который мягко, оболочка за оболочкой, снимал защиту разума против манипуляции.
Ницше сказал западному обывателю: «Бог умер! Вы его убийцы, но дело в том, что вы даже не отдаете себе в этом отчета». Ницше еще верил, что после убийства Бога Запад найдет выход, породив из своих недр сверхчеловека. Такими и должны были стать фашисты. Но Хайдеггер, узнав их изнутри (он хотел стать философом фюрера), пришел к гораздо более тяжелому выводу: «сверхчеловек» Ницше — это средний западный гражданин, который голосует за тех, за кого «следует голосовать». Это индивидуум, который преодолел всякую потребность в смысле и прекрасно устроился в полном обессмысливании, в самом абсолютном абсурде, который совершенно невозмутимо воспринимает любое разрушение; который живет довольный в чудовищных джунглях аппаратов и технологий и пляшет на этом кладбище машин, всегда находя разумные и прагматические оправдания.
Хайдеггер усугубляет и понятие нигилизма: это не просто константа Запада, это активный принцип, который непрерывно атакует Запад, «падает» на него. Это — послание Западу. Хайдеггер нигде не дает и намека на совет человеку, не указывает путей выхода, и вывод его пессимистичен: Запад — мышеловка, в которой произошла полная утрата смысла бытия. И мышеловка такого типа, что из нее невозможно вырваться, она при этом выворачивается наизнанку, и ты вновь оказываешься внутри.
Как все это произошло с Западом — тайна. Философы сходятся в том, что убедительного объяснения этому нет, каждый дает существенные, но недостаточные причины. Здесь и утрата символов и традиций, и создание нового языка, и разрыв человеческих связей, что противопоставило культурную сущность человека его биологическому естеству.
Но нас здесь интересует одна сторона дела — уязвимость «освобожденного от догм» рационального мышления перед манипуляцией. Эта опасность (беззащитность разума перед происками дьявола) побуждала Гете к поиску особого типа научного мировоззрения, соединяющего знание и ценности. Путь, предложенный Гете, оказался тупиковым, но важно само его предупреждение. Немецкий ученый В. Гейзенберг, наблюдавший соблазн фашизма, напоминает: «Еще и сегодня Гете может научить нас тому, что не следует допускать вырождения всех других познавательных органов за счет развития одного рационального анализа, что надо, напротив, постигать действительность всеми дарованными нам органами и уповать на то, что в таком случае и открывшаяся нам действительность отобразит сущностное, «единое, благое, истинное».
В. Гейзенберг подчеркивает важную мысль: нигилизм, разрушая механизмы защиты сознания против манипуляции, может привести и не к рассыпанию общества, не к беспорядочному броуновскому движению потерявших ориентиры людей. Результатом может быть и соединение масс общей волей, направленной на странные, чуть ли не безумные цели. Он пишет: «Характерной чертой любого нигилистического направления является отсутствие твердой общей основы, которая направляла бы деятельность личности. В жизни отдельного человека это проявляется в том, что человек теряет инстинктивное чувство правильного и ложного, иллюзорного и реального. В жизни народов это приводит к странным явлениям, когда огромные силы, собранные для достижения определенной цели, неожиданно изменяют свое направление и в своем разрушительном действии приводят к результатам, совершенно противоположным поставленной цели. При этом люди бывают настолько ослеплены ненавистью, что они с цинизмом наблюдают за всем этим, равнодушно пожимая плечами. Такое изменение воззрений людей, по-видимому, некоторым образом связано с развитием научного мышления».
Ясно, насколько «раскованным» становится мышление, с которого снята цензура устойчивых этических норм. Поразительная легкость, с которой в ходе перестройки людей соблазняли экономическими авантюрами, во многом объясняется тем, что на время удалось отключить в массовом сознании этические контролирующие механизмы — тот внутренний голос, который спрашивает: «А хорошо ли это будет?». Можно сказать, что проблема Добра и зла была вообще устранена из мыслительного процесса, все свелось к совершенно пустым рациональным критериям — «эффективности», «рентабельности» и т. п. Помню, задолго до реформы начались разговоры о желательности безработицы, но в этих разговорах считалось просто дурным тоном рассмотреть вопрос в этической плоскости, поразмышлять о страданиях людей, которых безработица коснется. Нет, дебаты были исключительно «рациональными» . Акцию по манипуляции сознанием в связи с безработицей мы отдельно рассмотрим ниже.
Внеисторичность очищенного от традиции рационального мышления приводит к тому, что человек те¬ряет способность поместить события в систему координат, «привя¬занную» к каким-то жестким, абсолютным стандартам. Все стано¬вится относительным и взвешивается с какими-то резиновыми гирями неизвестного веса. Идеологи внушили, например, что павшие в 1989-1990 гг. режимы ГДР, Чехословакии и Венгрии были «тота¬ли¬тарными и репрессивными диктатурами». Эти понятия предполагают, что в стране задушена несогласная с официальной идеологией общественная мысль, а угрожающие режиму действия оппозиции жестоко подавляются.
Как же согласуется это с тем очевидным фак¬том, что на политической арене этих стран действовали охва¬тывающие большие группы населения и давно оформившиеся идеоло¬гические течения? И какими репрессиями против оппозиции пыта¬лись защитить себя эти режимы? Очевидцы «бархатной революции» в Праге говорят, что количество ударов дубинками было таково, что на Западе это вообще не считалась бы заслуживающим внимания инцидентом. При демонстрации против введенного Тэтчер нового жилищного налога в Лондоне побитых было в сотни раз больше. Но общественное созна¬ние чехов, воспитанное в условиях «репрессивной диктатуры», таково, что бывший министр внутренних дел был отдан за эти удары под суд. Получается, что если принять единое определение «репрессивной диктатуры», отталкиваясь от реальности Чехо¬сло¬вакии, респектабельные государства Запада следует называть кровавыми режимами.
Вообще, осмысление событий в Чехословакии дает огромный материал. Вторжение 1968 г. сплотило либералов всего мира (в отношении них, можно сказать, реализовался лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»). Фактически, тогда и началась перестройка в СССР. Но вспомним, против чего возмущались тогда либералы московских кухонь. Против того, что Брежнев раздавил романтическую попытку обновления социализма. Если бы в тот момент кому-то из них доказали, что целью «пражской весны» является вовсе не социализм с человеческим лицом, а реставрация капитализма и развал социалистического лагеря, многие из тогдашних нон-конформистов пошли бы добровольцами в войска Варшавского договора. Но ведь сегодня-то миф о «пражской весне» рухнул.
Улыбающийся Дубчек с удоволь¬ст¬вием сидел в антикоммунистическом парламенте и штамповал законы о возвращении фабрик бывшим владельцам-эмигрантам. Кто же был прав в оценке сути событий — Брежнев или пылкий «коммунист-демократ»? (Мы не обсуждаем, правильные ли средства выбрал Брежнев, ибо спор был не о средствах, а именно о трактовке все¬го пражского проекта). Но ни один из этих демократов не сказал сегодня: да, я обманулся относительно «обновителей социализма», и мне сегодня стыдно моей наивности. Или: да, целью пражской весны было вовсе не обновление социализма, но и я только при¬тво¬рялся социалистом, и из КПСС меня вычистили, в общем, пра¬вильно. Нет, и «обновители» оказались антисоциалистами, и миф остался незамутненным.
Создавая важный в перестройке миф о чешских диссидентах, идеалистах «социализма с человеческим лицом» и пр., наша демократическая пресса замалчивала известные сведения о том, что многие из этих «идеалистов» на деле — алчные борцы за собственность. Вот один из старейших диссидентов Станислав Деваты (после «бархатной революции» он даже возглавил новый, демократический КГБ) — при новой власти он покупает знакомый русским туристам крупнейший в Праге универмаг Котва. За 100 миллионов долларов! А сколько раз приходилось слышать, что Вацлав Гавел, никому не известный интеллектуал, поднятый наверх диссидентами — бескорыстный, чуть ли не святой человек, истинный интеллигент. Западные газеты громко сочувствовали его горю — смерти жены. И сам он был в горе и решил отдать все свое состояние в фонд, учрежденный в память покойной. Вернее, почти все — себе, как он выразился, он оставил очень немного, на личные нужды: киностудию «Баррандов», несколько отелей и доходных жилых домов в центре Праги. За это обновление социализма рвали на груди рубаху наши интеллигенты?
Сегодня, когда и социализм демонтирован, и самой Чехо¬словакии уже не существует, я с интересом смог поговорить с некоторыми чехами, и их взгляды можно резюмировать в двух моделях, одинаково далеких от здравого смысла. Старый коммунист, который не изменил своим убеждениям и «вычищен» из Академии наук, так изла¬гал героическую формулу коммунистов: «Не все было плохо в Чехословакии за последние 40 лет». Но это все равно, что, уми¬рая, сказать: не все было плохо в этой жизни. Это — тривиальная философия (проще, глупость). Ведь никто, на деле, и не считает, что «все было плохо» — это просто манихейская метафора и содержит не больше реального смысла, чем матерная ругань . И можно лишь поразиться тому, что коммунисты, пережив потрясение, не пришли к вопросу: «А что было плохо в Чехословакии за последние 40 лет?».
Другими словами: в какой из критических моментов послевоенной истории был сделан принципиально неправильный выбор в конкретных исторических условиях именно того момента? Ведь если окажется, что в действительности в эти критические моменты был сделан наиболее разумный выбор, то придется признать, что в сущности (а не в мелочах) коммунисты провели государственный корабль Чехословакии наилучшим образом. Теперь руль у их оппонентов-демократов, и первый итог их правления — распад страны.
И вот, беседуешь с молодыми интеллектуалами-антикоммунистами, которые утверждают, что «все было плохо», и всякий раз получается почти один и тот же диалог:
— Является ли реальностью, не зависящей от чехов, что американцы поленились (или пожалели свою кровь) и не освободили Чехословакию от немцев сами, а уступили ее Сталину?
— Да, это факт.
— Мог ли кто-то (например, ты, такой умный), вопрепятствовать приходу советских войск-освободителей?
— Нет, что за абсурдная идея, их умоляли прийти быстрее.
Так, прошли один критический момент, пойдем дальше.
— Мог ли кто-то в 1948 г. воспрепятствовать резкому повороту к «социализму»?
Соглашается, что нет, никто не мог — эта идея «овладела массами», а интеллигенцией почти поголовно. Но ведь весь путь до 1968 г. был предопределен этим выбором всего общества, как бы мы сегодня этот выбор ни проклинали. Тот, кто этому выбору в тот момент сопротивлялся, был отброшен в сторону. Таких было мало, и нынешний умник не был бы в их числе, даже он сам таких иллюзий не строит. Значит, прошли еще один перекресток. Остается 1968 год. Спрашиваю:
— Почему твой отец — это как бы ты в тот момент — не вышел на улицу с автоматом и не стал стрелять в русских солдат, которых считал оккупантами?
— Да что ж он, идиот, что ли? Ведь нагнали столько войск, что сопротивляться означало разрушить страну.
— Так, значит, «коммунисты» (и прежде всего, президент Людвик Свобода) поступили разумно, не призвав народ к войне Сопротивления?
— Конечно правильно, это было бы самоубийством, тем более что Запад и не собирался нам помочь.
И получается, что во все критические моменты находившиеся у власти коммунисты выбирали из очень малого набора реально имевшихся альтернатив именно ту, которая означала меньше всего травм и страданий для народа и страны. Любой другой выбор предполагал необходимость идти против огромной силы — СССР (идти на «самоубийство»), причем идти против настроений подавляющего большинства своего общества и даже против рекомендаций Запада. Да что же это были бы за политики? И каков же уровень мышления нынешнего умника, который, доведись быть у руля власти ему, все бы сделал иначе и гораздо лучше? О мышлении западного интеллигента в связи с Чехословакией и говорить неудобно: он на себя вообще никакой ответственности за действительность не берет. Но и наши оказываются не более ответственными.
§ 2. Ассоциативное мышление. Метафоры.
В фундаментальной «Истории идеологии» сказано, что создание метафор — главная задача идеологии. Поэтически выраженная мысль всегда играла огромную роль в соединении людей и программировании их поведения, становилась поистине материальной силой. Метафоры, включая ассоциативное мышление, дают огромную экономию интеллектуальных усилий. Именно здесь-то и скрыта ловушка, которую ставят манипуляторы сознанием.
Разумеется, разделить в акте внушения или убеждения воздействие на рациональное мышление, на ассоциативное мышление, на чувства или воображение можно лишь абстрактно. В действительности воздействия на все эти мишени слиты в одной «операции». Однако удельный вес и роль разных «родов оружия» сильно меняются в зависимости от конкретных условий операции, прежде всего, от типа культуры аудитории. Общий вывод исследований социодинамики культуры таков:
«При современном состоянии культуры логическая мысль принимает лишь фрагментарное участие в убеждении, выступая в виде коротеньких последовательностей, связующих соседние понятия в поле мышления» (А. Моль). Чем больше давление мозаичной культуры, тем меньшую роль играет логика («полиция нравов интеллигенции»), тем более восприимчиво сознание к манипуляции. Так что нынешнее разрушение университетской культуры в массе населения, наблюдаемое сейчас в России — абсолютно необходимое условие для прочного господства «демократии».
Место рационального мышления занимает мышление ассоциативное. А. Моль пишет о человеке западного общества: «Мозаичная культура, при которой мы живем, все чаще пользуется способами убеждения, непосредственно основанными на приемах ассоциации идей, применяемых творческим мышлением. Главнейшие из этих приемов были определены Уильямом Джемсом: ассоциация по совмещению (изображение на одной рекламе банана и ребенка), ассоциация по неожиданности, свойственная сюрреализму (разрез печени Венеры Милосской, погружающейся в минеральную воду Виши), ассоциация по смежности (текст, состоящий из заметок, связанных только тем, что они напечатаны рядом на одной странице), ассоциации по звуковому сходству, которыми пользуются авторы рекламных лозунгов и товарных знаков.
На практике эти приемы играют очень важную роль при внушении получателю доводов отправителя наряду с эстетическим способом убеждения, при котором получателя не столько убеждают, сколько «обольщают», с тем чтобы он в конечном счете принял соблазнительное за убедительное. Броское оформление книги, агрессивный эротизм очаровательной блондинки, раздевающейся на обертке туалетного мыла, метеосводка в форме «песни о завтрашнем дне», исполняемой хором девушек, — все это примеры того систематического и исключительно эффективного смешения категорий, которым широко и умело пользуется политическая пропаганда и которое стало поэтому неотъемлемой чертой современной мозаичной культуры».
Известно, что человек, чтобы действовать в своих интересах (а не в интересах манипулятора), должен реалистично определить три вещи: нынешнее состояние, желательное для него будущее состояние, путь перехода от нынешнего состояния к будущему. Соблазн сэкономить интеллектуальные усилия заставляет человека вместо изучения и осмысления всех этих трех вещей прибегать к ассоциациям и аналогиям: называть эти вещи какой-то метафорой, которая отсылает его к иным, уже изученным состояниям. Чаще всего, иллюзорна и сама уверенность в том, что те, иные состояния, через которые он объясняет себе нынешнее, ему известны или понятны. Например, патриот говорит себе: нынешний режим — как татарское иго. Он уверен, что знает, каким было татарское иго, и в этом, возможно, его первая ошибка — и первое условие успеха манипуляции. Вторая ошибка связана с тем, что метафора татарского ига в приложении к режиму Чубайса и Березовского абсолютно непригодна. Здесь — второй источник силы манипулятора.
Похоже, что Запад в его социальных учениях усвоил традицию метафорического мышления больше, чем Россия. А от Запада — и питавшаяся его разработками наша либеральная интеллигенция. Это проявлялось во все критические моменты. Возможно, это произошло в силу дуализма западного мышления, его склонности во всем видеть столкновение противоположностей, что придает метафоре мощность и четкость: «Мир хижинам, война дворцам!» или «Движение — все, цель — ничто!». Душой европейцы, наши троцкисты явно побивали своими метафорами Сталина, который больше напирал на русские пословицы. «Из ста лодок не построить одного парохода!» — вот поэтическое отрицание индустриализации нашей крестьянской страны. На интеллигенцию действовало.
Историк А. Тойнби на огромном материале показал, что глубокие преобразования начинаются благодаря усилиям небольшой части общества, которое он называл «творческим меньшинством». Оно складывается вовсе не потому, что в нем больше талантов, чем в остальной части народа: «Что отличает творческое меньшинство и привлекает к нему симпатии всего остального населения, — свободная игра творческих сил меньшинства».
В 1985 г. не только рычагами власти, но и умами людей овладела особая, сложная по составу группа, которая представляла собой целое культурное течение, субкультуру советского общества — условно их называют «демократы». За эти годы сменилось, как в хоккее, несколько бригад демократов, еще две-три бригады готовится, хотя новых кадров почти не появляется — латают и перекрашивают старых. Давайте на минуту забудем о воровстве и поговорим о «культуре демократов».
В окостенелой, нудной и затхлой атмосфере брежневской КПСС демократы предстали как группа с раскованным мышлением, полная свежих метафор, новых лозунгов и аллегорий. Они вели свободную игру, бросали искры мыслей — а мы додумывали, строили воздушные замки, включались в эту игру. На поверку ничего глубокого там не было, мы попались на пустышку, мы сами создали образ этих демократов — в контрасте с надоевшим Сусловым.
Придя к власти в СССР в 1985 г., демократы вбросили в сознание целый букет метафор и просто подавили на время способность к здравому мышлению — всех заворожили. «Наш общий европейский дом», «архитекторы перестройки», «нельзя быть немножко беременной», «пропасть не перепрыгнуть в два прыжка», «столбовая дорога цивилизации», «коней на переправе не меняют» и т. д. И хотя все это товар с гнильцой, плотность бомбардировки была такой, что основная часть общества была подавлена. Она не ответила практически ничем, кроме наивной ругани. Часто блистала газета «Завтра», но это — не ширпотреб, в массы не шло.
Три сильные метафоры, направленные против демократов, были даны, как ни странно, диссидентами самих демократов. «Великая криминальная революция» Говорухина, «Мы целили в коммунизм, а попали в Россию» Зиновьева и «Убийство часового» Лимонова. Но, если разобраться, все они разоружают оппозицию, их внутренняя противоречивость — в пользу демократов. Возьмем афоризм Зиновьева: ведь он означает, что Россия и коммунизм — две разделенные сущности, так что можно целить в одно, а попасть в другое. Плохо, мол, прицелились, надо бы получше — и Россия осталась бы цела (на деле это все равно что сказать: целился в шинель, а попал в сердце).
А что значит «убийство часового»? Кто были часовые СССР? КПСС, армия, КГБ, Верховный Совет. Кто же из них убит? Члены Политбюро? Председатель КГБ Крючков? Депутаты Верховного Совета СССР? Убиты миллионы трудящихся, которые этих часовых содержали и на них надеялись. Да, кое-кого из часовых обезоружили, подкупили или дали пинка под зад. Но никто их не убивал — не было необходимости. Речь идет о сговоре, халатности или беспомощности часового. Причины этого надо понять, но метафора нас дезориентирует.
Рассмотрим отдельно одну метафору, которая была очень популярна на Западе, но в отношении к СССР. По ее типу («так жить нельзя») потом строилось множество идеологических мифов и внутри СССР.
Один из лидеров мировой социал-демократии, человек очень уважаемый и влиятельный, испанский премьер Фелипе Гонсалес, сказал на заре перестройки в СССР, что «он предпочел бы быть зарезанным в нью-йоркском метро, чем умирать от скуки в Москве». Метафора сильная, первая ее часть сразу воспроизводится воображением. Она загоняет человека в мыслительное пространство аутизма, хотя и с «обратным знаком» — воображение рисует два неприятных положения, связанных нереалистичным соотношением. Но обе воображаемые картины имеют черты действительности, и потому метафора кажется правдоподобной и действует на сознание.
Афоризм Фелипе Гонсалеса имел в среде европейских левых большой резонанс и на время даже стал метафорой, объясняющей суть перестройки за¬пад¬ному интелли¬генту. Она очень выразительна и представляет собой ключевую схему идеологических утверждений западной интеллигенции сегодня . Суть дела в том, что выдающийся деятель использует свой образ и авторитет, чтобы поддержать конкретное политическое течение. Поскольку общественное мнение Запада сильно влияло и на сознание интеллигенции в СССР, заявление Фелипе Гонсалеса представляет для нас и практический интерес.
Не будем обсуждать личные предпочтения Ф. Гонсалеса. Как говорится, «у каждого свой вкус, своя манера — одна любит арбуз, другая любит офицера». Поговорим о методологической кон¬ст-рукции построенной им дилеммы. Она проста, и тем хороша для нашего практикума. Пойдем по пунктам.
1. Заданная доном Фелипе дилемма, создающая два образа, расщепляет сознание, потому что со¬ста¬влена из несоизмеримых частей (более разных, чем арбуз и офи¬цер). Умирать от скуки, даже в Москве, — это аллегория, от скуки не умирают. Уме¬реть от ножа или бритвы — вещь абсолютная. Составление ди¬лемм из двух несоизмеримых частей является инструментом манипуляции.
Почему же манипуляция сознанием в афоризме Гонсалеса эффективна и незаметна? Потому, что этот афоризм заставляет человека поверить в рациональное, логическое утверждение, «включив» воображение человека, которое рисует ему совсем иную картину, нежели та, что содержится в явном утверждении. Разберем, в чем заключается эта тонкая подмена.
Задача Гонсалеса — зафиксировать в сознании оценку советской жизни («жизни в Москве»). Эта оценка дается через сравнение с самым страшным фактом — человека зарезают в метро Нью-Йорка. Если бы было сказано: по мне жить в Москве хуже, чем жить в Нью-Йорке, никакого эффекта это бы не произвело, это совсем не опорочило бы жизнь в Москве. Но эффект производится тем, что сознание фиксирует страшную оценку жизни в Москве («хуже, чем быть зарезанным»), а воображение рисует риск быть зарезанным, а не факт неминуемой смерти. То есть, просто жизнь в Нью-Йорке.
Несоизмеримость частей дилеммы как средство манипуляции дополняется искажением всего ее смысла за счет перехода взятого за эталон образа из рационального мышления в воображение — и эффективность манипуляции многократно возрастает.
2. Предложенная дилемма освобождает человека от минимальной этики рассуждений, ибо сам идеолог лично находится вне каждой из частей дилеммы. Фелипе Гонсалес никогда не спустится в нью-йоркское ме¬тро и никогда не будет скучать в Москве. Его конструкция провокационна.
Существует культурная норма (или предрассудок, или даже табу) которая запрещает предлагать как желаемую или приемлемую вещь то, что ты не испытал на собственном опыте. Сказать «я пред¬почитаю, чтобы в меня воткнули нож (и советую вам пред¬по¬чи¬тать то же самое)» разрешается только тому, кто это испытал и может сказать, что это, действительно, не так уж страшно. Но есть вес¬кие основания предполагать, что наш социал-демократ, как только нож войдет в его тело — немного, на полсантиметра — из¬менит свое мнение и выберет альтернативу поскучать в Москве.
3. Имея в виду под воображаемыми «жителями Москвы» советских лю¬дей (об их положении и идет речь), афоризм содержит и другой обман — он задает ложную дилемму. В реальности перед типичным жителем Москвы не стоит альтернатива: скучать в своем городе или ехать в Нью-Йорк и рисковать там своей шкурой в метро. То, что в действительности предлагает дон Фелипе, это перенести упомянутый риск в метро Москвы. Иными словами, раз¬ру¬шить скучный порядок.
При этом Запад устами испанского премьера честно предупреждает, что устранение скучного советского режима неминуемо несет с собой опасность быть зарезанным в метро, как это нередко случается в Нью-Йорке. Но это, заявляет эксперт Запада, ко¬торому в Москве в тот момент искренне доверяло большинство населе¬ния, наверняка предпочтительно. Тот, кто воспринял это утверждение и включил в свое ми¬ро¬ощущение, вы¬полняет ту часть дилеммы, которая ему доступна, а самая дос¬туп¬ная часть — способствовать тому, чтобы Москва стала как нью-йоркское метро. По сути, западный идеолог заявил, что создание в Москве обстановки нью-йоркского метро было бы благом для всех жителей Москвы — им стало бы не скучно. Так оно в общем и произошло, обман лишь в том, что это — благо в целом. Ведь за преодоление скуки чем-то пришлось заплатить, а об этом не было сказано.
4. Дилемма отвергает всю предыдущую философ¬скую модель западной социал-демократии. Тезис, изложенный в фор¬ме тонкой (и потому эффективной) метафоры, предлагает шкалу ценностей, которая в явном виде никогда не утверждалась евро¬пей¬скими социалистами. Почему честный и культурный человек, по своим качествам соответствующий образу автора дилеммы, скучает в советской Москве до такой степени, что «предпочитает быть зарезанным»?
Очевидно, речь не идет о худшем качестве конкретных благ («хочу слушать оперу в Ла Скала, а не в Большом театре — иначе зарежьте меня»). Значит, дело в каких-то высших ценностях. Пос¬¬мо-трим, кто реально скучает в Москве, ибо именно идеалы этого че¬ловека наш социал-демократ ставит на вер¬шину шкалы ценностей .
Прекрасно знал Фелипе Гон¬са¬лес, что в одной Москве было боль¬ше театров, чем во всей Испании. За ту цену, которую в мад¬рид¬ской забегаловке платят за рюмку пи¬ва (чтоб знали наши потребители, пиво там пьют рюм¬ками), в Москве можно было купить пять хороших книг или дол-гоиграющих пластинок. Доступ к литературе других стран был в Москве того времени несравненно более широким и быстрым, чем в Испании. В Москве рабо¬тало около 700 тыс. научных ра¬бот¬ников и конструкторов, которым сам тип работы давал возможность не скучать (то, что сегодня многие из них предпочли торговать у метро — дело как раз личного выбора). Человек, который вы¬соко ставил именно ду¬¬хов¬ные, куль¬турные и интеллектуальные цен¬ности, не имел ос¬нований ску¬чать в Москве .
Большая часть общества, которую привлекает зрелище спорта, также не имела в Москве оснований для самоубийства от скуки. По своему разнообразию и качеству Москва как спортивная столица имела класс намного выше, чем Мадрид или Саламанка. Тот, кто не только кор¬мил, но и воспитывал своих детей, также не скучал — он имел для этого средства и ему не приходилось оглуплять своих бедных ре¬бят совершенно идиотскими видеозаписями, которыми сынок сред¬него западного интеллигента питается с двух лет.
На душу насе¬ле¬ния в Москве приходилось несравненно больше дружеских за¬сто¬лий с выпивкой, смехом и беседой, чем в любой европейской сто¬ли¬це. Говорят, что не было политических игр, которые многих очень привлекают. Тоже неправда. Откуда же взялись все эти пле¬яды демократов и радикалов? Их импортировали из Парижа? Нет, они три десятилетия «игрались» в Москве, да еще наименее скуч¬ным спо¬собом: с таинственным видом подпольщиков, но под надеж¬ной зବщитой верхушки КПСС и дружественным похлопыванием по пле¬чу в многочисленных поездках на Запад. А что некоторых «репрес¬си¬ро¬ва¬ли» — так какое же без этого подполье, какая героическая борь¬ба и какой тоталитаризм? Все должно было быть, как настоя-щее. Сравнивая две реальности, я утверждаю, что политическая жизнь в Москве, в которую было вовлечено множество интеллиген¬тов, была более интенсивной, чем в Мадриде или Нью Йорке.
Так с каким же сортом скучающих солидаризуется наш либе¬рал? С очень четко определенной социальной группой. Это те, ко¬го не привлекает ни одно из вышеназванных развлечений, чьи пре-тензии съежились до самого жалкого потребительства — до потре¬би¬тельства образов. Им не хватало витрин, а не продуктов. Они страдали оттого, что вынуждены были пить пиво из бутылок, а не из жестянок (как на Западе). Страдали потому, что девушки их любили бес¬платно — а им хотелось шикарных проституток. Даже в политике их привлекали скандалы и пощечины, которыми обмениваются депутаты в демократических парламентах. В Италии депутаты размахивают мочалками — вот это борьба с коррупцией! Вот это политика!
Очевидно, что существовавший в Москве порядок не удовле¬творял жизненных потребностей этой социальной группы и делал их жизнь невыносимо скучной. Без сомнения, это большой дефект все¬го проекта т. н. «реального социализма». Столь же очевидно, что разрушение этого проекта и взрыв преступности в Москве никак не помогут реально удовлетворить указанные потребности, а предла¬гают людям этого типа антисоциальный выход, обманчивое ощущение удовлетворенности, получаемое за счет других граждан — и в этом пункте дилемма дона Фелипе также обманывает.
Но подчеркнем гла¬в¬ное: в своем афоризме политик апеллирует к интересам и цен¬но¬стям, которые ни в одном обществе не декларируются как приори¬тетные. Он представляет носителями высших ценностей те группы людей, которые даже в своем радикальном потребительстве явля-ются маргинальными. Неужели действительно таков реальный смысл ны¬не¬шней философии социал-демократии? Нет, конечно, афоризм Фелипе Гонсалеса — просто элемент программы манипуляции сознанием.
5. Предложенная дилемма, если ее принять всерьез, означает крах всей антропологиче¬ской модели левых сил Запада. Человек в ней представлен как стерильный про¬дукт манипуляции, лишенный всякой личной свободы воли. Это — модель, взятая у крайнего бихевиоризма, проникнутого механициз¬мом и детерминизмом, представляющего человека марионеткой, дергающей ручками под действием «стимулов». Разве человек скучает или радуется в зависимости от политического режима? Даже крыса с вживленными в мозг электродами выглядит более сложным и сво¬бодным существом!
Если такова, в действительности, антропология социал-демократии, то был прав Достоевский, когда, наблюдая эво¬люцию западного современного общества, предвидел именно это — превращение человека в манипулируемое существо. Чтобы это су¬щество не скучало, это общество дает ему, кроме хлеба земного, разре¬шение на контролируемый грех (подобно тому как на Западе государство субсидирует продажу презервативов) и веселье детских песенок (вроде голливудского популярного кино). Это именно те три вещи, ради которых лидер Социнтерна якобы согласен пожертвовать свою жизнь нью-йоркским хулиганам. Вернее сказать, приглашает сделать это свою духовную паству .
6. Наконец, есть еще тонкий подлог, который можно назвать грехом обсуж¬да¬емой дилеммы. Хотя это слово изъято из языка гражданского об¬щества, в моменты тяжелых кризисов, вроде того, который надви¬га¬ется сегодня, старые понятия приходят на ум.
Любой взрослый знает, что начиная с некоторого возраста человека заботит не столько его собственное существо¬ва¬ние, сколько жизнь его близких, прежде всего детей. Дилемма, о которой идет речь, была предложена в достаточно общей форме — ведь политики говорят не о собственной персоне, они создают концепцию для общества. Она означает: «для меня, для тебя, для моего сына и для твоего сына предпочти¬тель¬нее быть зарезанным в метро... и т. д. ».
Это не имеет права ут¬верждать даже тот, кого уже резали в метро Нью-Йорка — а лишь тот, у кого там убили сына. Вот тогда, действительно, он может выходить в прессу, на телевидение и говорить на весь мир, что у него зарезали сына, и это, оказывается, не так уж страшно («это, чорт побери, все же лучше чем если бы мой любимый сынок ску¬чал в Москве!»). Если ты этого не испытал — тяжелый грех обращаться с таким тезисом к миру, в котором с каждым днем по¬ги¬бает все больше сыновей. Погибают и в России, потому что нашей элите, поддержанной всей западной демократией, стало ску¬чно жить в советской Москве.
§ 3. Стереотипы.
Метафоры — это готовые штампы мышления, но штампы эстетически привлекательные. Это — выраженные художественно стереотипы. Одним из главных «материалов», с которым орудует манипулятор, являются социальные стереотипы. В словарях сказано: «Социальный стереотип — устойчивая совокупность представлений, складывающихся в сознании как на основе личного жизненного опыта, так и с помощью многообразных источников информации. Сквозь призму стереотипов воспринимаются реальные предметы, отношения, события, действующие лица. Стереотипы — неотъемлемые компоненты индивидуального и массового сознания. Благодаря им происходит необходимое сокращение восприятия и иных информационных и идеологических процессов в сознании... ». Обычно стереотипы включают в себя эмоциональное отношение человека к каким-то объектам и явлениям, так что при их выработке речь идет не только об информации и мышлении, а о сложном социально-психологическом процессе.
Ни один человек не может прожить без «автоматизмов» в восприятии и мышлении — обдумывать заново каждую ситуацию у него не хватит ни психических сил, ни времени. Таким образом, стереотипы, как необходимый человеку инструмент восприятия и мышления, обладают устойчивостью, могут быть выявлены, изучены и использованы как мишени для манипуляции. Поскольку их полезность для человека в том и заключается, чтобы воспринимать и оценивать быстро, не думая, манипулятор может применять их как «фильтры», через которые его жертвы видят действительность .
Известный американский журналист Уолтер Липпман в книге «Общественное мнение» (1922) выдвинул целую концепцию стереотипизации как основы пропаганды. Он писал: «Из всех средств влияния на человека самым тонким и обладающим исключительной силой внушения являются те, которые создают и поддерживают галерею стереотипов. Нам рассказывают о мире прежде, чем мы его увидим. Мы представляем себе большинство вещей прежде, чем познакомимся с ними на опыте. И эти предварительные представления. если нас не насторожит в этом наше образование, из глубины управляют всем процессом восприятия».
На магической силе стереотипов основана коммерческая реклама и торговые марки. Частое повторение слов и образов создает стереотипное представление о высоком качестве какого-то товара и загоняет это представление в подсознание. При виде торговой марки («мерседес», «адидас» и т. д.) мы, не думая, убеждены, что перед нами хорошая вещь. Работает стереотип. Возникла даже целая «культура» имитации торговых марок — так, чтобы глаз не различал той разницы, которая вносится, чтобы не вступать в конфликт с патентным правом. Один японский фабрикант даже фамилию свою поменял, стал Мичимото Золинген — и выпускает ножи с надписью М. Золинген. Немцы — в суд, бесполезно. Такая мимикрия, которую мы не всегда замечаем, широко распространена
Если удается подтолкнуть крупные массы людей видеть какое-то общественное явление через нужный манипулятору стереотип, то несогласным становится очень трудно воззвать людей к здравому смыслу, убедить их остановиться, подумать, не принимать скоропалительных опасных решений. Ницше заметил: «Так как недостает времени для мышления и спокойствия в мышлении, то теперь уже не обсуждают несогласных мнений, а удовлетворяются тем, что ненавидят их. При чудовищном ускорении жизни дух и взор приучаются к неполному или ложному созерцанию и суждению, и каждый человек подобен путешественнику, изучающему страну и народ из окна железнодорожного вагона».
Утверждения манипуляторов не обязательно должны совпадать со стереотипами. Прикрытие манипуляции достигается и высказываниями, абсурдно противоречащими стереотипам — важно загнать мышление в накатанную колею. На исходе перестройки сопредседатель движения «Демократическая Россия» А. Мурашев призывал к бойкоту советско-американских переговоров, т. к. они якобы наруку «империи зла». Выступая против поездки Дж. Буша в Москву, он выдал такой перл демократического ума: «Если все же Буш пойдет на нее, демократы проведут в Москве манифестацию под лозунгом: «Буш — пособник коммунистов!» .
Задача манипулятора облегчается тем, что стереотипов-мишеней сравнительно немного, особенно у интеллигенции, проникнутой рациональным мышлением (то есть не отягощенной традициями и религиозным видением мира). Такое мышление откладывает в сознании очень небольшую часть всего человеческого опыта, и эта часть «оседает» в памяти в виде стереотипов как заученных и легко узнаваемых готовых целостных умозаключений («если А, то Б») .
В одном английском психологическом детективном романе и преступник и его циничный адвокат на суде успешно манипулировали другими участниками драмы. Подлая женщина волею судеб оказалась опекуном мальчика — наследника большого состояния. Она провоцировала его ненависть. Доведя ее до нужной кондиции, побудила к отчаянному поступку. Мальчик находил утешение в своем кролике, а она под предлогом риска кожных заболеваний его убила (при мальчике засунула в горячую духовку). Потом подбросила газету с описанием убийства — отравления пыльцой спорыньи, подмешанной в салат. Мальчик сделал то же самое, и они вместе съели миску отравленного салата — ничего другого честному ребенку не оставалось. Она вышла в уборную и очистила желудок, а мальчик умер. Это — сравнительно простая манипуляция на чувствах.
Началось следствие и суд. И следователь, и судья, и адвокат прекрасно все понимали, но прямых улик не было — налицо попытка нервного ребенка убить ненавистную тварь хотя бы ценой своей жизни (мальчик перед смертью даже в этом признался). Приговор зависел от присяжных. И адвокат построил защиту на стереотипах мышления присяжных. Он тщательно изучил каждого по всем возможным источникам, а потом наблюдая за их поведением в суде.
Особо трудным объектом был для него молодой умный, образованный и чуткий человек. Но адвокат выяснил, что он был марксист, и специально для него часть речи построил на классовом подходе. Подсудимая — из пролетарской семьи, всю жизнь работала на богатых хозяев, создавала им прибавочную стоимость, была отчуждена от образования и культуры, огрубела — но честно выполняла свой долг, как умела. И вот — буржуазное общество ей мстит и т. д. Остальные присяжные ничего в этом куске речи не поняли, для каждого из них был заготовлен свой кусок, на языке именно его стереотипов. Все до одного оправдали убийцу, причем не вызывавшую у них симпатий.
Для успешной манипуляции общественным мнением необходимо иметь надежную «карту стереотипов» разных групп и слоев населения — весь культурный контекст данного общества. Очень большой объем исследований был в этой области выполнен американскими специалистами, работавшими над изучением умонастроений влиятельных групп в зарубежных странах с целью повлиять на эти умонастроения в желательном для США направлении («чтобы внешняя политика США вызывала чувство восхищения или по крайней мере воспринималась без возмущения»). Эта сфера глобальной манипуляции сознанием стыдливо называется в США «публичной дипломатией». Она сформировалась как целая особая область социодинамики культуры . Наибольшие усилия в США были предприняты для изучения культурных стереотипов разных групп населения СССР (особенно интеллигенции как главной силы, создающей или разрушающей легитимность государства). С профессиональной точки зрения дотошность и объективность американских советологов восхищает. Нашли струны, на которых играть.
Особенно важно использование стереотипов в «захвате аудитории». «Захват» — одна из главных операций в манипуляции сознанием. В ходе ее выполнения манипулятор привлекает, а затем удерживает внимание аудитории и «присоединяет» ее — делает сторонником своих установок (создает ощущение принадлежности к одному и тому же «мы»). На этой стадии манипулятор подстраивается под стереотипы аудитории, не противоречит им. Его задача — завоевать доверие, он как бы издает клич: «Мы с тобой одной крови — ты и я».
Видный социальный психолог Ф. Зимбардо советует: «Эффективность коммуникатора возрастает, если он сначала выражает мнения, соответствующие взглядам аудитории... Представляйте одну сторону аргумента, если аудитория в общем дружественна. Представляйте обе стороны аргумента, если аудитория уже не согласна с вами или есть вероятность, что аудитория услышит противоположное суждение от кого-нибудь еще». Главное — не заронить у людей подозрение, что ты собираешься ими манипулировать.
Удивительно, но даже ставшим уже ненавистными деятелям манипулирующей идеологической машины удается восстановить доброжелательное отношение аудитории, перейдя на язык близких ее сердцу стереотипов. За 3-4 месяца перед выборами антисоветское телевидение вдруг начинает использовать советскую фразеологию, пускает в эфир советские фильмы и песни — и большинство аудитории размягчается и вновь начинает доверять вчера еще ненавистным дикторам («Смотри-ка, а Миткова изменилась, пришла в разум»).
Чистый, почти учебный пример «захвата» показал обозреватель С. Доренко на 1-м канале российского телевидения 5 февраля 2000 г. Сначала он вполне патриотично провел репортаж из Чечни, хорошо поговорил с генералом Казанцевым, потом с солдатами, все в меру, не раздражая нормального человека. Даже что-то насчет предательства Лебедя и Черномырдина в 1996 г. намекнул. Даже не по себе стало — к чему бы это он заговорил человеческим голосом. И вдруг, без всякого перехода, увязал все это с «предательством руководства ФСБ», которое преследует двух своих бывших сотрудников, якобы «отказавшихся убить Березовского». Это — старая склока между группировками во власти, разобраться в ней мы все равно не можем. Здесь речь о том, как ловко С. Доренко размягчил сознание зрителя, чтобы внушить свою главную политическую идею (кстати, очень разрушительную для государственности вообще).
Как правило, в манипуляции используются стереотипы, которые уже отложились в сознании. Как писал уже в своей первой книге по теории пропаганды Г. Лассуэлл, «задача пропагандиста обычно состоит в том, чтобы способствовать, нежели фабриковать». Но используются готовые стереотипы не прямо, а чаще всего с приемом, который называется канализирование или подмена стереотипа. Например, в антисоветской пропаганде очень сильно давили на чувство справедливости и уравнительный идеал советских людей. Стереотип неприязни к нетрудовым доходам постепенно подменили стереотипом неприязни, а потом и ненависти к номенклатуре как якобы эксплуатирующему трудящихся классу. Неудовлетворенность людей канализировали на работников управления, тесно связанных с образом государства. Активно был использован этот прием и при разжигании национальных конфликтов. Суть его в том, что постепенно меняется контекст, в который встроен стереотип и образ какой-то социальной группы. И эти маленькие изменения не противоречат привычным стереотипа. Эту мысль высказал уже Геббельс: «Существующие воззрения аудитории могут быть направлены на новые объекты с помощью слов, которые ассоциируются с существующими взглядами».
Часто для манипуляции надо предварительно усилить или даже построить необходимый стереотип — «наездить колею», «нарезать бороздки». Речь обычно идет об иллюзорном стереотипе — внушении ложной идеи или объяснения, так что оно становится привычным и приобретает характер очевидного («если колхозы разогнать, то будет изобилие продуктов»). Если программа манипуляции имеет долгосрочный характер, как было, например, в перестройке, то такие подготовительные работы можно делать загодя, без всякой манипулятивной нагрузки, не вызывая подозрений.
Если удается создать и укоренить большой, сильный стереотип, его потом можно долго использовать для самых разных целей. Так, в конце 40-х и в 50-е годы в США были затрачены большие усилия на создание стереотипного представления об СССР как «империи зла», угрожающей интересам всех американцев. Этот стереотип лежал в основе идеологического оправдания холодной войны против СССР. Затем начальные вложения стали давать большие политические дивиденды, многие акции США стало можно оправдывать необходимостью борьбы против «красной угрозы». В 1981 г. модный сегодня на Западе философ Самуэль Хантингтон писал: «Иной раз приходится представлять [интервенцию или другую военную акцию США] таким образом, чтобы создалось ложное впечатление, будто это — военная акция против Советского Союза. США поступают так со времен доктрины Трумена». То есть, вторжение в Доминиканскую республику или Ливан пришлось бы как-то объяснять, а если это подается как действие против СССР, то никаких обоснований не требуется — работает стереотип.
Иногда политики скрывают свои действия, говоря о них как о чем-то абсурдном и отсылая к аналогиям, отложившимся в сознании как стереотипы. Например, США помогали палачу Камбоджи Пол Поту. Но ведь неудобно! Значит, надо опровергнуть. Как же это опровергалось? Н. Хомский пишет: «В первые послевоенные годы США поддерживали диверсионные группы, созданные Гитлером на Украине и в Восточной Европе. В этом им помогали такие люди, как Рейнхард Гелен, начальник военной разведки нацистов на Восточном фронте, который был назначен ЦРУ руководителем служб шпионажа Западной Германии. Ему было поручено создать «секретную армию» из тысяч членов СС, которая должна была помочь группам, действовавшим внутри Советского Союза. Это настолько не вяжется со здравым смыслом, что один очень хорошо информированный специалист по международным делам из газеты «Бостон глоб», осуждая тайную поддержку США красным кхмерам, привел как верх абсурда такую аналогию: «Это все равно как если бы США подмигивали бы подпольному движению нацистов, которое боролось против Советов в 1945 г. ». Но именно это делали США в начале 50-х годов — и не ограничиваясь тем, чтобы только подмигивать!». Стереотип «нельзя помогать врагу союзника» не только защищал ЦРУ от разоблачения в начале 50-х годов, но даже затруднял, по аналогии, разоблачение в 70-е годы.
Антисоветский и антикоммунистический (на деле антирусский) стереотип так силен, что он действует и через много лет после развала СССР и прихода к власти в России антикоммунистов. Вот, в 1996 г. в Австрии обнаружили массовые захоронения расстрелянных людей. Жадное до трупов телевидение с ханжескими предупреждениями («сцена, которую мы покажем, слишком тяжела для восприятия») во всех деталях показало извлечение останков, чуть ли не внутрь черепов свои камеры засовывали. От двух до трех тысяч трупов в одной яме. Кто же расстрелял австрийцев? Само собой, русские. Обозреватель испанской газеты «Паис» пишет с сарказмом: «Русские продолжают быть убийцами по своей природе, такова уж их раса — убивают чеченцев и вообще кого попало. Они такие плохие, потому что были коммунистами? Или они были коммунистами, потому что такие плохие?». И далее сообщает, что вышел конфуз — русские до тех мест в Австрии не дошли. Значит, эти бедные останки принадлежат заключенным какого-нибудь концлагеря, которых нацисты вывезли и расстреляли, чтобы замести следы. Вот ведь гады! Опять конфуз — во всех черепах здоровые крепкие зубы, следы хорошего питания. Да и остатки тряпок явно офицерские. Никак не могли быть изможденными узниками. Нашелся умный историк, объяснил: это останки австрийских офицеров, расстрелянных Наполеоном. Но археологи над ним посмеялись — не тот культурный слой, не тот возраст останков. Наконец, промелькнуло мало кем замеченное сообщение, что эти массовые расстрелы — дело рук добрых янки, и всякие упоминания об этом событии исчезли. Не укладывается в стереотип! Если бы советские войска были в той зоне Австрии, то никакой проблемы вообще бы не возникло, никто бы ничего не расследовал и не сомневался. Сам Горбачев и Ельцин тут же признали бы.
Эффективная программа по созданию стереотипа была проведена в западной прессе и на телевидении во время войны в Боснии. Она получила название «сатанизация сербов». Если во времена Рейгана идеологи ввели в обиход понятие «империя зла», то это хотя бы формально увязывалось с коммунизмом. Теперь же «исчадием ада» назван довольно большой народ в целом, как этническая общность .
Кампания 1993-95 гг, по сатанизации сербов в западной прессе была большим экспериментом по манипуляции сознанием западного обывателя. Были опубликованы и важные статьи, посвященные «сатанизации» сербов как технологии. Главный вывод: если непрерывно и долго помещать слово «серб» в отрицательный контекст (просто включать в описание страшных событий и в окружение неприятных эпитетов), то у телезрителей, независимо от их позиции, возникает устойчивая неприязнь к сербам. Кроме того, надо, разумеется, не давать доступа к телекамере никому из сербов — любая разумная человеческая речь (даже на постороннюю тему) снимает наваждение.
Как показатель того, что неприязнь к сербам была создана, приводилось два события и реакция на них общественного мнения (хотя подобных событий было немало). Первое — обнаружение войсками ООН на территории Сербской Краины, занятой хорватами, массовых захоронений мирных сербских жителей, убитых боевиками в ходе операции «Гроза» . Похожие и даже гораздо меньшие преступления сербов вызывали в то время на Западе бурную реакцию и часто бомбардировки. В данном случае реакции не было никакой. Социологи зафиксировали наличие в общественном мнении устойчивого двойного стандарта.
Второе событие — обнародование в начале 1996 г. того факта, что США переправили боснийским мусульманам оружия на 300 млн. долларов, которые дала Саудовская Аравия. В нарушение эмбарго ООН, которое именно американцы должны были охранять. Эти тайные поставки оружия начались уже при Буше — для подготовки войны в Боснии, но развернулись при Клинтоне. Поставки велись через Хорватию, которая в уплату за соучастие получила половину оружия. Иногда, при необходимости, совершались секретные ночные авиарейсы с оружием в Туслу, к Изетбеговичу. Если бы вскрылся факт нарушения эмбарго в пользу сербов, это повлекло бы огромный международный скандал и репрессии против сербов — с одобрения всей западной публики. В данном же случае — ничего. Стереотип работал.
Хорошо разработана технология «создания» политиков с опорой на стереотипы. Жаргонное слово «раскрутка» обозначает целую систему методов продвижения на высшие уровни политики людей независимо от их личных качеств или уже имеющейся популярности. Одним из сложных стереотипов является имидж — специально выстроенный в ходе целой программы действий стереотипный образ политика или общественного деятеля. Как пишут в учебниках, в имидже «главное не то, что есть в реальности, в то, что мы хотим видеть, что нам нужно». То есть, имидж должен соответствовать активным ожиданиям людей — активным стереотипам массового сознания .
Составитель речей Никсона в его избирательной кампании 1968 г. Р. Прайс писал: «Нам надо изменять не человека, а воспринимаемое впечатление. А это впечатление зачастую зависит больше от средств массовой информации, чем от самого кандидата». На самом деле СМИ лишь распространяют, внедряют в сознание образ, разработанный специалистами. Они выбирают главные черты этого образа или исходя из уже готовых и «разогретых» стереотипов массового сознания, или, если позволяет время и средства, предварительно видоизменяют, достраивают и усиливают нужные стереотипы.
Широкую известность получили кампании по созданию Рейгана и Тэтчер из «материала», который, казалось бы, никак не позволял надеяться на успех. В известном смысле эти операции и последующее эффективное выполнение искусственно созданными политиками программы теневых правящих кругов («неолиберальная волна») стали переломным моментом в истории. Они с полной очевидностью показали, что всякие демократические иллюзии себя исчерпали. В «демократическом» западном обществе политики создаются и действуют независимо от интересов и даже настроений основной массы избирателей.
Однако классической операцией, завершившей разработку технологии «раскрутки» было не продвижение Рейгана или Тэтчер, а избирательная кампании в сенат США «самодельного миллионера» М. Шаппа в 1966 г. Для нас она интересна тем, что была взята за основу для «создания» Ельцина.
Шаппа продвигал видный специалист по политической рекламе президент американской ассоциации политических консультантов и владелец крупной рекламной фирмы Дж. Нейполитен. Шапп — энергичный делец, начавший в 1948 г. с 500 долларами производство телевизионных антенн и к 60-м годам разбогатевший до 12 млн. долларов. За продвижение его в сенат он предложил Нейполитену 35 тыс. долларов и средства на эксперименты с рекламой. Изучив объективные данные, манипулятор составил неутешительный портрет: «1. Шапп не известен избирателям. 2. Шапп — еврей (это не послужит поводом для поражения, но и не поможет на выборах. 3. Разведен и женат вторично. 4. Не обладает внушительной внешностью. Он невысок ростом, сутул и, когда улыбается, морщит нос, как кролик; далеко не лучший оратор. Он тянет фразу, вместо того чтобы поставить точку и резко ее оборвать. У него нет опоры в какой-либо организации».
Нейполитен взялся — не столько ради денег, сколько для отработки технологии. Изучив обстановку, он выбрал главный лозунг кампании — «Человек против Машины». Была разработана легенда о противоборстве Шаппа с «аппаратом» — боссами демократической партии, от которой шел Шапп.
Был сделан получасовой игровой, но имитирующий документальность, телефильм. За мишень для манипуляции было взято «общечеловеческое» чувство недоверия и недоброжелательства к номенклатуре и бюрократии. Фактически о Шаппе вообще не было речи, ролик просто эффективно разжигал антиноменклатурный психоз. Шапп лишь представал Человеком, бросившим вызов Машине. В Пенсильвании, где избирался Шапп, за несколько дней перед выборами фильм был показан по телевидению 35 раз (накануне выборов 10 раз). Шапп победил на предварительных выборах, хотя никто из экспертов не допускал такой возможности.
Хотя Шапп проиграл второй тур (как и кандидат в президенты Х. Хэмфри, кампанию которого также вел Нейполитано), полученные в ходе этого эксперимента данные, особенно в отношении телевидения, расширили возможности манипуляции. Для нас интересно подчеркнуть, что на антиноменклатурной волне можно продвинуть абсолютно непригодного по всем показателям человека. А если у него есть и положительные качества (например, высок ростом) и ему помогает сама номенклатура, то успех манипуляции гарантирован.
Для Ельцина был выбран и создан имидж «борца с номенклатурой». Для этого не существовало никакого «реального» материала — ни в биографии, ни в личных взглядах Ельцина. Он сам был едва ли не самым типичным продуктом «номенклатурной культуры». Тем не менее, за весьма короткий срок и с небольшим набором примитивных приемов (поездка на метро, визит в районную поликлинику, «Москвич» в качестве персонального автомобиля) имидж был создан и достаточно прочно вошел в массовое сознание. Даже после 1992 г., когда Ельцин в быту и в повадках открыто продемонстрировал крайнее выражение номенклатурного барства, в массовом сознании не возникло ощущения несовместимости двух образов.
Глава 7. Чувства.
§ 1. Эмоциональное воздействие как предпосылка манипуляции.
Столь же важным, как мышление, объектом для манипуляции является сфера чувств. Возможно даже, что это — главная или по крайней мере первая сфера, на которую направлено воздействие. Во всяком случае, чувства более подвижны и податливы, а если их удается «растрепать», то и мышление оказывается более уязвимым для манипуляции. Можно сказать, что в большой манипуляции сознанием игра на чувствах — обязательный этап. Основатель учения о манипуляции сознанием массы Г. Ле Бон писал: «Массы никогда не впечатляются логикой речи, но их впечатляют чувственные образы, которые рождают определенные слова и ассоциации слов».
Чувственная ступень отражения стоит ближе к внешнему миру, чем мышление, и реагирует быстрее, непосредственнее. Поэтому ее легче «эксплуатировать». Дизраэли сказал даже: «То, что называют общественным мнением, скорее заслуживает имя общественных чувств». Если же надо в чем-то убедить массу, то этот процесс может быть начат только с воздействия на эмоции — на освоение логической аргументации масса не пожелает тратить ни усилий, ни времени . Вот общий вывод социодинамики культуры: «Толпу убеждают не доводами, а эмоциями. Фактически всякая аргументация опирается на латентные структуры сообщения. Эти структуры носят логический характер лишь в случае сообщений, так или иначе связанных с наукой» (А. Моль). Ницше выразил эту мысль афористично: отношения ума и сердца напоминают любовь, за их соитием следует беременность, причем сердце — мужчина, а ум — женщина.
Кроме того, в области чувств легче создать «цепную реакцию» — заражение, эпидемию чувств. Ле Бон много писал о податливости внушению как общем свойстве толпы: «Первое формулированное внушение тотчас же передается вследствие заразительности всем умам, и немедленно возникает соответствующее настроение». Здесь издавна известны явления, которых нет в индивидуальной психике — подражание, стихийное распространение массового чувства. Уже в средние века были подробно описаны возникавшие стихийно эпидемии массового чувства, доходившего до уровня истерии или мании. Так, в 1266 г. Италию охватила эпидемия самобичевания, по большой части Европы в 1370 г. распространилась «танцевальная» эпидемия, позже во Франции — мания конвульсионеров, а в Голландии — мания тюльпанов (за луковицу хорошего тюльпана отдавали богатый дом или корабль). Массовые эпидемии чувств наблюдались в годы установления власти фашизма в Германии.
Поэтому общей принципиальной установкой в манипуляции массовым сознанием является предварительное «раскачивание» эмоциональной сферы. Главным средством для этого служит создание или использование кризиса, аномальной ситуации, оказывающей сильное воздействие на чувства. Это может быть крупная технологическая катастрофа, кровавое насилие (акция террористов, преступника-маньяка, религиозный или национальный конфликт), резкое обеднение больших групп населения, крупный политический скандал и т. д.
Особенно легко возбудить те чувства, которые в обыденной морали считаются предосудительными: страх, зависть, ненависть, самодовольство. Вырвавшись из-под власти сознания, они хуже всего поддаются внутреннему самоконтролю и проявляются особенно бурно. Менее бурно, но зато более устойчиво проявляются чувства благородные, которые опираются на традиционные положительные ценности. В манипуляции эффективно используется естественное чувство жалости и сочувствия к слабому, беззащитному. В очень многих ситуациях пассивный манипулятор — тот, кто подчеркивает свою слабость, неспособность и даже нежелание управлять — оказывается важнейшей фигурой в программе манипуляции. Такую роль играл в годы перестройки А. Д. Сахаров (а также фигуры типа Зиновия Гердта). Они не заменяют активных и жестких манипуляторов, но резко ослабляют психологическую защиту людей.
Для манипуляции сознанием годятся любые чувства — если они помогают хоть на время отключить здравый смысл. Но начинают манипуляторы всегда раскачивать те чувства, которые уже «актуализированы» в общественном сознании. Американский социолог Г. Блумер в работе «Коллективное поведение» пишет: «Функционирование пропаганды в первую очередь выражается в игре на эмоциях и предрассудках, которыми люди уже обладают». Вспомним, как «раскачивали» в советском человеке уязвленное чувство справедливости. Задумаемся над очевидным фактом: советский человек стал ис¬¬пытывать почти не¬на¬висть к номенклатуре — за то, что она пользовалась «льго¬тами и привилегиями». На этой почве и про¬изошло сотворение Ельцина как временного кумира. А сегодня тот же человек, который громил номенклатуру, рав¬но¬ду¬шно взирает на воров и, которые его обобрали и на¬гло де¬мон¬стрируют свое непра¬ве䬬ное богатство. Не прощалась чер¬ная «Вол¬га» секретаря рай¬ко¬ма, но не колет глаз белый «мер¬се¬дес» ди¬ректора АО, хотя бы это был тот же самый бывший секре¬тарь райкома.
Лишь слегка затронем совершенно аналогичный, но очень тяжелый вопрос — кровопролитие. В августе 1991 г. трое юношей погибли при попытке поджога армейских БТР. И хотя никто на этих юношей или на вождей демократии не на¬па¬дал, их смерть всколыхнула массу людей. Это было воспринято как зверское преступление режима коммунистов. В октябре 1993 г. режим «демократов» устра¬и¬вает несусветное побоище совершенно непропорциональных масшта¬бов, с множеством явных преступлений против морали и элементарных прав гражданина — и практически никакого возмущения «среднего» человека. В чем тут дело?
Очевидно, что речь не идет о рациональных расчетах. Зна¬чит, дело не в ошибочном выборе и не в со¬ци¬альных инте¬ресах, а в глубоко уязвленном чувстве. Оставим в ст¬роне вопрос технологии — как удалось уязвить чувство со¬вет¬ского человека вопреки его разуму. Ведь уже ясно (хотя люди сты¬дятся это признать), что льготы и при¬ви¬ле¬гии, которые двад¬цать лет занимали ум кухонного демократа — миф. Хо¬неккер предстал коррумпированным чудовищем, когда интеллигенция ГДР узнала, что у него на даче есть бассейн. Размером 10 метров! Сбежавшая в Испанию со¬трудница балета Кубы с ужасом рассказывала на круглом столе на телевидении о царящей при Кастро социальной несправедливости: в центральной больнице Га¬ва¬ны больных из номенклатуры кладут в отдельный зал, куда не попасть простому рабочему. Все так и ахнули. Хотя имен¬но в этот день газеты сообщили, что один из директоров одного из сотни бан¬ков Испании не явился на разбирательство какого-то дела, т. к. отбыл на консультацию к врачу в Нью-Йорк на собст¬вен¬ном сବ¬мо¬лете.
Но ведь были искренни и девчонка из балета, и ее со¬бе¬сед¬ники! Значит, они не следовали голосу разума. Ведь холодная логика гласит: любое общество должно соз¬да¬вать верхушке «улуч-шен¬ные» материальные условия, хотя механизмы со¬здания таких ус¬ловий различны. Была ли верхушка ГДР, СССР, Кубы так уж прожорлива? Нет, в норме общество отпускало ей крохи материальных благ. Хрущев по¬охо¬тился разок в Крыму, и это вошло в ис¬то¬рию как прес¬ту¬пление века. А типичная оргия секретаря обкома зବключалась в том, что он мылся в бане, а потом выпивал бу¬тыл¬ку коньяка. Когда Молотов умер в 1986 г., все его состояние равнялось 500 руб. — на похороны (да еще перед этим он отправил 100 руб. в фонд Чернобыля). Даже Брежнев, которому перестроечная пропаганда создала ореол все¬лен¬ского вора, оставил в наследство, как выяснилось, лишь не¬с¬колько подержанных иномарок — была такая слабость у руково¬ди¬те¬ля советской империи, любил порулить на хорошей машине.
С точки зрения разум¬но¬го расчета, ру¬ководители высшего звена в СССР были самой «недооплаченной» ка¬тегорией — это сооб¬щила даже идеолог перестройки Т. И. Заславская. Почему же ма¬ленькие блага и слабости вызывали ярость, а к хам¬ской рос¬коши нуворишей или невероятным доходам директоров-при¬ва¬ти¬за¬то¬ров про¬является такая терпимость?
Дело в том, что в глубине сознания, а то уже и в подсознании множества людей жила тайная вера в то, что социализм будет именно царством справедливости и равенства. Той уто¬пи¬ей, где люди будут братья и равны. Разрушение этого идеала, к тому же с огромным преувеличением и грубым растравливанием со¬знания, вызвало прис¬туп гне¬ва, который невозможно было компен¬си-ровать доводами рас¬судка (да их и не давали высказать). Со¬вет¬ский проект был изна¬чально основан на утопии, в которую люди поверили: сек¬ре¬тарь рай¬кома обязан быть нам братом, а не наем¬ным менеджером. Брат, ко¬торый тайком объедает семью, вызывает большую ненависть, чем уличный вор, ибо он — изменник. Он су¬дит¬ся по совсем иным мер¬кам. И вся перестройка была основана как раз на эксплуатации этой утопии и уязвленного чувства. Вместо того, чтобы воз¬звать к здравому смыслу и ска¬зать: героический период в про¬ш¬лом, пусть секретарь райкома будет у нас просто управ¬ляю¬щим, — в людях распалили чувства пре¬данного брата.
Преимущество новой, демократической номенклатуры в том, что она «перестала врать». Более того, телевидение специально убеждает людей, что новые чиновники, как правило, нечисты на руку. Молоденький аппаратчик Бревнов забирает себе жалованья 22 тысячи долларов в месяц — как 100 профессоров МГУ. Ясно, что это — почти неприкрытое воровство. Но особых претензий к нему нет, потому что быть вором менее преступно, чем пре¬да¬телем. Воровство священника, даже малое, потрясает человека, а воровство тор¬гов¬ца — нисколько.
Кстати, такое поведение среднего человека совершенно не свидетельствует о том, что он повернулся к капитализму. Даже напротив, глубинная вера в со¬циа¬лизм оказалась укоренена в нем гораздо сильнее, чем можно было ожидать. В этой вере было даже что-то языческое, от идоло¬по-клон¬ства. Да и не только в русском человеке. Та кра¬сот¬ка из кубинского балета — лучшее свидетельство торжества идеи социализма. Ведь она уже перешла, сама того не сознавая, на совершенно иные критерии справедливости — и готова унич¬то¬жить режим Кастро за то, что он этим критериям не соответ¬ству¬ет. К Испании она этих критериев и не думает применять — что тре-бовать от капитализма! Здесь она будет бороться за сущест¬во¬вание по закону джунглей, согласно местным правилам игры.
Едва ли не главным чувством, которое шире всего эксплуатируется в манипуляции сознанием, является страх. Есть даже такая формула: «общество, подверженное влиянию неадекватного страха, утрачивает общий разум». Поскольку страх — фундаментальный фактор, определяющий поведение человека, он всегда используется как инструмент управления.
Уточним понятия. Есть страх истинный, отвечающий на реальную опасность. Этот страх есть выражение инстинкта самосохранения. Он сигнализирует об опасности, и на основании сигнала делается выбор наиболее целесообразного поведения (бегство, защита, нападение и т. д.). Реальный страх может быть чрезмерным, тогда он вредит — в той мере, в какой он искажает опасность. Но есть страх иллюзорный, «невротический», который не сигнализирует о реальной опасности, а создается в воображении, в мире символов, «виртуальной реальности». Развитие такого страха нецелесообразно, а то и губительно.
Различение реального и невротического страха давно волновало философов. Иллюзорный страх даже считался феноменом не человека, а Природы, и уже у Плутарха был назван паническим (Пан — олицетворение природы). Шопенгауэр пишет, что «панический страх не сознает своих причин, в крайнем случае за причину страха выдает сам страх». Он приводит слова Роджера Бэкона: «Природа вложила чувство боязни и страха во все живущее для сохранения жизни и ее сущности, для избежания и устранения всего опасного. Однако природа не смогла соблюсти должной меры: к спасительной боязни она всегда примешивает боязнь напрасную и излишнюю».
Разновидностью иллюзорного страха является маниакальный страх, когда величина опасности, могущество «врага» многократно преувеличивается, представляется чуть ли не абсолютным, хотя в реальности ему до этого далеко. Крайний случаем невротического страха — страх шизофренический. Его интенсивность выходит за пределы понимания нормального человека. Это — всегда страх перед человеком, перед общественным окружением, но столь сильный, что никакой связи с действительными возможностями этого окружения нанести ущерб он не имеет. Шизофреники, которые перенесли заключение в самых страшных нацистских концлагерях, вспоминали, что ужасы этих лагерей переносились несравненно легче, чем приступы страха во время психоза.
Для манипуляции главный интерес представляет именно неадекватный, иллюзорный страх — и способы его создания, особенно в условиях расщепления (шизофренизации) сознания. А также отключение, подавление истинного, спасительного страха — достижение апатии, равнодушия, психологического привыкания к реальной опасности.
Страх как чувство, связанное с инстинктами (то есть, биологически присущее человеку), проявляется по-разному в разных культурах. Например, совершенно различны «профили страхов» японцев и жителей Запада. Японцы не боятся божьей кары, загробных мучений, у них нет понятий смертного греха — основных источников страха в «культуре вины» Запада. Зато японцы испытывают сильные страхи перед «чужим», особенно если они роняют перед ним свое достоинство и заставляют стыдиться коллектив. Говорят: Япония — это «культура стыда». Страх позора так силен, что в Японии очень часты самоубийства молодых людей из-за неудач на вступительных экзаменах в университеты .
Все доктрины манипуляции сознанием разрабатывались применительно к западной культуре и к «западному» страху (примененные сегодня к России, они дают иногда совершенно неожиданные, порой чудовищные результаты). Поэтому нам надо вспомнить историю этого явления, во многом нам незнакомого — страх западного человека.
§ 2. Западный страх.
Насколько западная «культура страха» необычна для нас, видно даже сегодня. Сейчас, когда мы интенсивно познаем Запад, нам открывается картина существования поистине несчастного. Прямо «Вий» Гоголя — такие демоны и привидения мучают душу западного обывателя . Не случайно тема страха с таким успехом обыгрывается в искусстве. Спрос на «фильмы ужасов» на Западе феноменален, и фильмы А. Хичкока выражают глубинное качество культуры.
Есть у меня довольно близкий приятель из ФРГ, философ. Недавно он рассказал мне, как в 70-е годы был в Москве и обедал в доме секретаря их посольства. И за столом, желая сказать что-то существенное, собеседники обменивались записками. Вслух не говорили — боялись подслушивающих устройств КГБ. Я не мог в это поверить и потратил целый час, добиваясь, чтобы мой друг точно воспроизвел ситуацию и объяснил причины этого страха в кругу образованных, неглупых и немолодых людей. Это был болезненный разговор, мой друг страшно разволновался, вообще выглядел странно. Его мучило, что он не мог подыскать ответа на простой вопрос: чего вы боялись? Ведь если ты боишься, то должен иметь хоть какой-то образ опасности. Оказалось, что у той компании солидных дипломатов и философов такого образа просто не было, страх был внутри них и не имел очертаний. У нас произошел примерно такой диалог:
— Скажи, Ганс, вы боялись, что КГБ ворвется в дом и перестреляет собеседников прямо за столом?
— Брось, что за чушь.
— Боялись, что хозяина-дипломата выселят из страны как персону нон-грата?
— Нет, такого никто не думал.
— Боялись, что вас куда-то вызовут и поругают?
— Да нет, все не то. Никто ничего конкретного не предполагал.
Когда я перебрал все мыслимые виды ущерба, вплоть до самых невинных, к которому могло бы повести высказывание вслух застольных мыслей (даже при допущении, что КГБ только и делает, что все их записывает на пленку), в нашем разговоре наступила тягостная пауза, как будто мы затронули что-то важное, чего понять не можем. Стало ясно, что в отношении к СССР (КГБ — его символ) в культурном слое Запада возникла патология. И причины ее — не в СССР, они с его реальностью не связаны. Причины — в мышлении и подсознании этих западных интеллигентов.
Этой патологией Запад сумел заразить, как будто в ухо заразу влил, культурный слой СССР — интеллигенцию, которая единственная продолжает у нас сохранять западнические иллюзии.
Но вернемся к истокам. Можно сказать, что современный Запад возник, идя от волны к волне массового религиозного (еще говорят экзистенциального — связанного с Бытием) страха, который охватывал одновременно миллионы людей в Западной Европе. Подобные явления не отмечены в культуре Восточного христианства (например, в русских летописях).
Первое описанное в литературе явление массового страха — охватившее население Западной Европы убеждение в скором приходе антихриста и наступлении Страшного суда на исходе первого тысячелетия. Впечатляет рассказ о том, как Папа Сильвестр и император Оттон III встретили новый 1000-й год в Риме в ожидании конца света. В полночь конец света не наступил, и всеобщий ужас сменился бурным ликованием. Но волна коллективного страха вновь захлестнула Европу — все решили, что кара Господня состоится в 1033 г., через тысячу лет после распятия Христа. Тема Страшного суда преобладала в мистических учениях XI-XII веков .
Религиозный ужас был настолько сильным и уже разрушительным, что западная Церковь была вынуждена пересмотреть догматы. Ее богословы после долгих дискуссий выработали компенсирующее страх представление о «третьем загробном мире» — чистилище. Его существование было официально утверждено в 1254 г. Папой Иннокентием IV. Показательно, что у Православной церкви не было никакой необходимости принимать это богословское нововведение.
Другим средством ослабить религиозный страх было установление количественной меры греха и искупления посредством ведения баланса между проступками и числом оплаченных месс, стоимостью подарков церкви и величиной пожертвований монастырям (уже затем был создан прейскурант индульгенций). На этом пути, однако, католическая церковь заронила семя рационализма и Реформации.
Передышка была недолгой, и в XIV веке Европу охватила новая волна коллективного страха. Причин для него было много (страшная Столетняя война, массовое обеднение людей), но главная причина — эпидемия чумы 1348-1350 гг., от которой полностью вымирали целые провинции. Тяжелые эпидемии следовали одна за другой вплоть до XVII века. И именно в связи с чумой выявилась особенность коллективного страха: со временем он не забывался, а чудовищно преображался. При первых признаках новой эпидемии образ предыдущей оживал в массовом сознании в фантастическом и преувеличенном виде.
В XV веке «западный страх» достигает своего апогея. Это видно уже по тому, что в изобразительном искусстве центральное место занимают смерть и дьявол. Представление о них утрачивает связь с реальностью и становится особым продуктом ума и чувства, продуктом культуры. Историк и культуролог Й. Хейзинга в своем известном труде «Осень средневековья» пишет об этом продукте: «содрогание, рождающееся в сферах сознания, напуганного жуткими призраками, вызывавшими внезапные приступы липкого, леденящего страха». В язык входят связанные со смертью слова, для которых даже нет адекватных аналогов в русском языке.
Таково, например, впервые появившееся в литературном французском языке в 1376 г. важное слово «macabre» (многие исследователи пытались выяснить происхождение слова, есть целый ряд несводимых гипотез). Оно вошло во все европейские языки, и в словарях переводится на русский язык как погребальный, мрачный, жуткий и т. п. Но эти слова не передают действительного смысла слова macabre, он гораздо значительнее и страшнее. В искусстве Запада создано бесчисленное множество картин, миниатюр и гравюр под названием «La danse macabre» — «Пляска смерти». Это — целый жанр (главное в нем то, что «пляшет» не Смерть и не мертвец, а «мертвое Я» — неразрывно связанный с живым человеком его мертвый двойник). Пляска смерти стала разыгрываться актерами. В историю вошло описание представления Пляски смерти в 1449 г. во дворце герцога Бургундского .
Воздействие темы смерти и страданий на сознание людей в XV веке качественно изменилось благодаря книгопечатанию и гравюрам. Печатный станок сделал гравюру доступной буквально всем жителям Европы, и изображение Пляски смерти пришло практически в каждый дом. Граверы же делали и копии картин знаменитых художников. Более всего копий делалось с картин Иеронима Босха (1460-1516) . Эти картины — концентрированное и гениальное выражение страха перед смертью и адскими муками. Гооворят, что Босх создал художественную энциклопедию зла всех видов и форм.
На этом фоне и произошла Реформация — разрыв «протестантов» с Римской католической церковью («вавилонской блудницей») . В гуманитарном знании есть такая особая тема: «страх Лютера». Суть ее в том, что Лютер был гениальным выразителем массовых страхов своего времени. У него страх перед дьяволом доходил до шокового состояния, порождал видения и вел к прозрениям. Но Лютер «сублимировал» свои страхи в такое эмоциональное и творческое усилие, что результатом его стали гениальные трактаты и обращения.
Нам трудно понять духовную и интеллектуальную конструкцию протестантства, слишком разнятся наши культурные основания, да и конструкция эта очень сложна, в ней много изощренной казуистики. То, что прямо касается нашей темы, упрощенно сводится к следующему.
Лютер собрал под свои знамена столь большую часть верующих Европы потому, что указал путь для преодоления метафизического, религиозного страха. Во-первых, он «узаконил» страх, назвал его не только оправданным, но и необходимым. Человек, душу которого не терзает страх — добыча дьявола. Во-вторых, Лютер «индивидуализировал» страх, лишил его заразительной коллективной силы. Это произошло в результате отхода от идеи религиозного братства и коллективного спасения души. Отныне каждый должен был сам, индивидуально иметь дело с Богом, причем не столько со Спасителем, сколько с грозным Богом-отцом. И великим даром Христа была уже не благодать, не искупление греха, а истинная вера .
Через индивидуальную веру и лежит путь к преодолению страха у Лютера: «Страх излечивается внутренним слышанием Бога в себе». Эта вера стала личным, индивидуальным убежищем от страха. Но произошедшая при отказе от коллективного спасения в свою очередь беспредельно увеличила страх и массовое озлобление, которое надолго погрузило Запад в хаос. «Страх Лютера» породил такую охоту на ведьм, с которой ни в какое сравнение не идут преследования католической Инквизиции (миф о которой — порождение XIX века как часть большой программы манипуляции сознанием). При сравнительно небольшом еще населении Европы, в ходе Реформации здесь было сожжено около миллиона «ведьм».
Но и сами «ведьмы» были переполнены злобой, в большинстве случаев, видимо, шла речь о женщинах с маниакальным синдромом (есть исследования по истории психических заболеваний той эпохи, опирающиеся на анализ протоколов допроса «ведьм»). Ницше пишет о том времени: «Еретики и ведьмы суть два сорта злых людей: что в них есть общего, так это то, что и сами они чувствуют себя злыми, но при этом их неодолимо тянет к тому, чтобы сорвать свою злобу на всем общепринятом (будь то люди или мнения). Реформация — своего рода удвоение средневекового духа ко времени, когда он утратил уже чистую совесть, — порождала их в огромном количестве».
Реформация привела и к Тридцатилетней войне, в которой погибло 3/4 населения Чехии и 2/3 населения Германии. Это навсегда запечатлелось в исторической памяти западного человека. Главной темой гравюр Дюрера и Гольбейна снова становится смерть — уже как следствие страшных религиозных войн и массовых казней. Масштабы их не поддаются воображению.
Идея смерти и возрождения и по сей день составляет одну из главных тем протестантских проповедников, а в XIX в. она лежала в основе особого жанра проповедей в США — Revivals. Они превращались в массовые спектакли, на которые съезжались люди за сотню миль, в повозках с запасами пищи и постельным бельем на много дней. Осталось подробное описание одного такого сборища в штате Кентукки в августе 1801 г. На него собралось 20 тыс. человек. Проповедники доводили людей до такого ужаса, что они обращались в паническое бегство, а многие падали в обморок, и поляна походила на поле битвы, покрытое распростертыми телами. Поскольку успех проповеди определялся числом «упавших», то велся их точный учет. В один из дней число людей, потерявших сознание от ужаса, составило 3 тыс. человек.
Итог становлению «страха Лютера» подвел датский философ С. Кьеркегор в трилогии «Страх и трепет» (1843), «Понятие страха» (1844) и «Болезнь к смерти» (1849). Здесь страх предстает как основополагающее условие возникновения индивидуума и обретения им свободы. Речь, разумеется, идет не о реальном страхе — «человек сам создает страх».
Кьеркегор пишет: «Страх — это возможность свободы, только такой страх абсолютно воспитывает силой веры, поскольку он пожирает все конечное и обнаруживает всю его обманчивость. Ни один Великий инквизитор не имел под рукой столь ужасных пыток, какие имеет страх, и ни один шпион не умеет столь искусно нападать на подозреваемого как раз в то мгновение, когда тот слабее всего, не умеет столь прельстительно раскладывать ловушки, в которые тот должен попасться, как это умеет страх; и ни один проницательный судья не понимает, как нужно допрашивать обвиняемого — допрашивать его, как это делает страх, который никогда не отпускает обвиняемого — ни в развлечениях, ни в шуме повседневности, ни в труде, ни днем, ни ночью».
Сегодня мы обязаны читать такие вещи, как это ни трудно нам, вскормленным светлым Православием, Пушкиным и русскими сказками. Ведь открыто объявлена сверхзадача перестройки и реформы — сделать нас хотя бы второсортными протестантами, «вернуться в Запад». Надо же нам знать, какими нас бы хотели видеть новые вожди. Где же идеал? Делать жизнь с кого? Чем воспитал себя свободный индивидуум Запада?
И нам говорят — страхом: «Страх становится для него прислуживающим духом, который даже против собственной воли вынужден вести его туда, куда он, охваченный страхом, хочет идти. Потому, когда страх возвещает о своем приходе, когда он хитроумно показывает, что нашел теперь некое совершенно новое средство ужасать, которое намного ужаснее всего, что применялось прежде, он не уклоняется и уж тем более не пытается удержать страх на расстоянии шумом и путаницей, — нет, он приветствует приход страха, приветствует его празднично, так же как Сократ радостно принял чашу с ядом, он закрывается ото всех вместе со страхом, он говорит, как пациент перед операцией, когда этой болезненной операции пора начаться: «Ну что ж, теперь я готов». И страх входит в его душу и внимательно осматривает все, и устрашениями выманивает из него все конечное и мелкое, а затем ведет его туда, куда он хочет идти».
Религиозный страх Реформации был усилен социальным страхом от разрушения общины (церковной, крестьянской, ремесленной). Протестантизм был тесно связан с возникновением буржуазного общества и присущего ему индивидуализма. Н. Бердяев, этот философ свободы, писал в книге «Смысл истории» (1923 г.): «В средние века человек жил в корпорациях, в органическом целом, в котором не чувствовал себя изолированным атомом, а был органической частью целого, с которым он чувствовал связанной свою судьбу. Все это прекращается в последний период новой истории. Новый человек изолируется. Когда он превращается в оторванный атом, его охватывает чувство невыразимого ужаса, и он ищет возможности выхода путем соединения в коллективы». На другие исходы из страха индивида указывает Э. Фромм: «Человек, освободившийся от пут средневековой общинной жизни, страшился новой свободы, превратившей его в изолированный атом. Он нашел прибежище в новом идолопоклонстве крови и почве, к самым очевидным формам которого относятся национализм и расизм». В конечном счете, фашизм — результат параноидального, невыносимого страха западного человека.
Следующую мощную струю страха добавила Научная революция, разрушившая упорядоченный Космос и сбросившая человека с вершины мироздания. Первой реакцией на образ мира, данный Коперником, был страх. Даже великий мыслитель того времени Паскаль признавался: «Вечное безмолвие этих бесконечных пространств страшит меня».
«Страх, создаваемый самим человеком», углубило Просвещение. Казалось бы, весь пафос этого культурного движения, «преодолевающего» религию (недаром его назвали нео-язычеством), был направлен на освобождение человека от страха посредством возвышения разума, рационального мышления. Заместив Церковь наукой, Просвещение приняло на себя миссию построения светской морали, задающей буржуазную добродетель. Для этого было воздвигнуто целое здание новой педагогики и новой системы воспитания (включая школу, о которой речь пойдет отдельно).
Культ рациональности в буржуазной культуре неожиданно породил в человеке его Другое — обострил иррациональное (изучавший культуру Китая английский историк Нидхэм назвал это шизофренией европейского мышления, очень специфическим, присущим лишь Западу явлением). Это иррациональное, «природное» в человеке трактовалось в буржуазной морали как нечто угрожающее и постыдное. Под воздействием этой морали в индивидууме возник т. н. «внутренний страх» — страх перед его собственной «непобежденной природой».
Во всей программе Просвещения проблема страха перед природой — центральная. Сама наука явилась выражением воли к власти над Природой, а страх перед нею рассматривался как беспочвенное и даже нездоровое чувство. В донаучном, космическом мироощущении страх перед природой на деле был направлен на то «надприродное», что стоит за всеми явлениями и вещами, это был страх перед Богом. Находясь в центре Вселенной, человек за все отвечал перед Богом.
Просвещение дало совершенно новую картину мира, в которой все вещи и явления природы были представлены как следствия простых, познаваемых и математически выражаемых причин. Бог исчез из природы, а человек, освободившись от ответственности за нее перед Богом, превратился в господина природы (Просвещение называют «теологией господства над природой»). Это устранило иррациональный страх перед природой (остался, конечно, разумный страх перед реальными естественными опасностями, но не об этом страхе речь).
Утрата страха перед внешней природой породила исторически новую форму страха перед природой внутренней (Просвещение — эпоха, которая «страдала от омрачения души»). Никакой социальный слой в истории так не жаловался на неблагополучие своего душевного состояния, как буржуазия эпохи Просвещения. Буржуазное общество стало первым обществом, перенесшим принуждение во внутреннюю сферу — посредством создания внутреннего страха. Будучи оборотной стороной «буржуазной добродетели», этот страх стал одним из главных элементов консолидации гражданского общества. Выражением его стали чувство вины, угрызения совести, подавленная сексуальность (перенесенная в мир подсознания, фантазий и извращений).
Возникла педагогика, требующая тотального господства разума и объявившая войну фантазиям и влечениям как силам, разрушающим рациональное мышление. Это породило в человеке страх перед собственными влечениями как постыдными нарушениями общественной морали и добродетели. Чем больше «расколдовывался» мир, тем сильнее страх загонялся внутрь. Этому непредусмотренному эффекту от Просвещения посвящали свои труды многие философы XIX и ХХ веков. Уже наши современники Т. Адорно и М. Хоркхаймер считают, что именно сформулированное Просвещением требование тотального господства разума привело к раздвоению и самоотчуждению человека — болезни современного западного общества .
В поисках избавления от страха и перед Богом, и перед моралью буржуазного общества, Ницше пришел к нигилизму, к идее сверхчеловека, вставшего «по ту сторону добра и зла». В этих метаниях он зашел в тупик. «Господствовать — и не быть больше рабом Божьим: осталось лишь это средство, чтобы облагородить людей», — на этом пути пришел он к убийству Бога. «Когда морализируют добрые, они вызывают отвращение; когда морализируют злые, они вызывают страх» — отсюда выросла белокурая бестия, отрицающая мораль.
Когда читаешь о случаях массовой паники в странах «рационального» Запада уже в наше время, больших трудов стоит поверить фактам — настолько они непривычны. Имеется множество описаний коллективного страха, охватившего США во время передачи радиопостановки по роману Г. Уэллса «Война миров».
Дело было в 1938 г. Радиопостановка «Вторжение с Марса» передавалась как репортаж с места событий. Население восточных штатов, на которые вещало радио, в массе своей поверило, что речь идет о реальном событии, и испытало массовый приступ страха. Этот непреднамеренный случай искусственно созданной паники стал предметом многих исследований и дал важное знание. Один из выводов гласил, что условием для такой странной и заразительной внушаемости массы американцев была общая неустойчивость эмоциональной сферы, вызванная длительным экономическим кризисом (Великая депрессия) и тем возбуждением, которое породили Мюнхенские соглашения и ожидание войны.
Впоследствии, уже, по сути, в порядке эксперимента, радиопостановка «Вторжение с Марса» была повторена в странах, переживающих социально-экономическую нестабильность или кризис — с тем же результатом, что и в США. В ноябре 1944 г. эта передача вызвала массовую панику в Сантьяго де Чили. А в феврале 1949 г. в столице Эквадора Кито вызванная передачей паника закончилась человеческими жертвами, увечьями и сожжением здания радиостанции. Ю. А. Шерковин в книге «Психологические проблемы массовых информационных процессов» описывает серию других подобных случаев коллективного страха, создаваемого радиопередачами (по некоторым случаям потом сделали сценарии остросюжетных фильмов).
Для нас интересен вывод книги: вся история систем массовой коммуникации в СССР и социалистических странах не имеет ни одного прецедента, хоть отдаленно напоминающего эти случаи. И дело не только в том, что политика радио не была манипуляционной — не было манипулируемым само массовое сознание. Паники не удалось бы создать, даже если бы радио этого захотело. Сфера чувств советского человека не была для этого подготовлена всеми историческими культурными условиями.
§ 3. Страхи холодной войны.
Новая волна иррационального страха охватила Запад с началом холодной войны. Бесполезно было взывать к рассудку и объяснять, что СССР не желает и не может угрожать США войной. Кумир общественного мнения А. Эйнштейн писал в январе 1948 года: «Мы не должны забывать, что нет аб¬со¬лютно никакой вероятности того, что какая либо страна в обо¬зримом будущем нападет на Соединенные Штаты, и меньше всего Со¬ветский Союз, разрушенный, обнищавший и политически изолиро¬ванный». Бесполезно.
В январе 1951 года Эйнштейн повторил: «Нынешняя политика Соединенных Штатов создает гораздо более серьезные препятствия для всеобщего мира, чем политика России. Сегодня идет война в Корее, а не на Аляске. Россия подвержена гораздо большей опасности, чем Соединенные Штаты, и все это знают. Мне трудно понять, как еще имеются люди, которые верят в басню, будто нам угрожает опасность. Я это могу объяснить лишь отсутствием политического опыта. Вся политика правительства направлена на превентивную войну, и в то же время стараются представить Советский Союз как агрессивную державу».
Один из разработчиков доктрины Трумена и всей концепции холодной войны, лучший эксперт США по СССР, действительно знаток России, директор Группы планирования госдепартамента США, Дж. Кеннан сказал в 1965 году о первом этапе холодной войны: «Для всех, кто имел хоть какое-то, даже рудиментарное, представление о России того времени, было совершенно ясно, что советские руководители не имели ни малейшего намерения распространять свои идеалы с помощью военных действий своих вооруженных сил через внешние границы... [Это] не соответствовало ни марксистской доктрине, ни жизненной потребности русских в восстановлении разрушений, оставленных длительной и изнурительной войной, ни, насколько было известно, темпераменту самого русского диктатора». Таким образом, дошедший до психоза страх перед СССР был вызван вполне сознательно.
Когда готовились планы холодной войны, американский Институт по изучению общественного мнения начал периодические опросы населения США, обращаясь с вопросом: «Ожидаете ли вы войну в течение ближайших 25 лет?». В конце 1945 г. утвердительный ответ дали 32% опрошенных, в 1946 г. уже 41%, а еще через год — 63%. Речь шла о массовом, охватившем большинство населения страхе. При том, что, как показывают опубликованные в последние годы документы, командование вооруженных сил США конфиденциально признавало, что никакой военной угрозы от СССР не исходило.
Сфабрикованный в США массовый страх стал продуктом крупнейшей (до перестройки) программы по манипуляции сознанием. Именно опираясь на страх, американцев убедили, что СССР угрожает им войной. Это было началом большой трагедии. Известно, что в состоянии иллюзорного страха человек (или целое общество) не способен подойти к угрожающему объекту как субъекту с собственными законными идеалами и интересами, понять его, представить, что он переживает. Единственным желанием становится уничтожение объекта страха.
6 марта 1946 г. в Фултоне Черчилль в присутствии Трумена объявил холодную войну СССР (Ельцин назвал эту речь самой глубокой и умной из всех, какие он слышал). И сразу началась серия выступлений, которые и сегодня-то читаешь с содроганием. На самом деле еще до речи в Фултоне, 14 декабря 1945 г. Объединенный комитет военного планирования США принял директиву, в которой определил 20 городов СССР, по которым предполагалось произвести атомную бомбардировку с использованием всех 196 атомных бомб, которыми располагали США. По мере накопления арсеналов число городов, предназначенных для бомбардировки, возрастало.
Но нас интересует не это, а характер того страха, который овладел средним американцем, когда стало известно, что СССР также стал обладателем атомной бомбы. Это явление известно как «ядерный страх». Он сразу же приобрел черты страха иррационального, так что Федерация ученых-атомщиков США организовала крупное исследование психологов с целью найти средства ввести этот страх в разумные рамки.
Директор Центра истории физики С. Р. Верт, который в течение пятнадцати лет изучал это явление, описывает его в большой книге «Ядерный страх: история образов». С самого начала психологи поставили своей целью «мобилизовать здоровый страх, побуждающий к действию и реализации эффективных мер против реальной опасности войны» — превратить иллюзорный страх в реальный. В целом эта цель не была достигнута, и ядерный страх в США обрел те же черты, что и страх Х века, страх перед чумой в XIY веке, «страх Лютера» — черты экзистенциального страха западного человека.
С. Верт описывает, как в стране возникла целая система нагнетания страха, которая вошла в резонанс, так что любые действия и сообщения (например, создание системы гражданской обороны) вместо снижения уровня страха способствовали его росту. В результате в начале 50-х годов эксперты считали, что главную опасность для США составляют уже не сами атомные и водородные бомбы СССР как средства разрушения, а та паника, которая возникла бы в случае войны. С. Верт отмечает также, что подобного страха в СССР не возникло. Он объясняет это тем, что советские средства массовой информации не занимались нагнетанием страха, а интенсивно распространяли знание об использовании атомной энергии в мирных целях. Думаю, однако, что дело не в этом .
Длительное и широкое исследование «ядерного страха» дало важное знание. Ученые столкнулись с явлением, затронувшим глубинные слои психики, так что отсутствовали привычные корреляции с социальным положением, уровнем образования или осведомленностью о реальной опасности. Особенно уязвимой оказалась психика молодежи. Здесь наиболее часто наблюдался крайний механизм самозащиты сознания, который срабатывает в безвыходных положениях — «оцепенение». Это — подавление, отрицание всяких образов опасности, циничная покорность.
С. Верт пишет, что больше всего психологов обеспокоил тот факт, что к концу 60-х годов это «оцепенение» охватило и тех, кто по долгу службы был обязан сохранять реалистичное отношение к проблеме — военных и политических деятелей, а затем и самих исследователей «ядерного страха». Этот факт усилил тревогу, т. к. в массовом сознании возникло сомнение в том, что власти держат ядерную проблему под контролем. Страх с ядерного оружия распространился на атомные реакторы, а затем и на все проявления ядерной энергии. В 70-х годах положение ухудшилось, так как психологи установили, что и персонал атомных станций подпал под воздействие «ядерного страха».
Иррациональность этого страха была видна уже из того, что тяжелейшие технологические катастрофы воспринимались несравненно более спокойно, чем небольшие инциденты на АЭС (например, катастрофа на принадлежащем американской фирме химическом заводе в индийском городе Бхопала, при которой погибло более 2 тысяч человек и более 10 тысяч остались инвалидами). Более или менее серьезная авария на АЭС «Тримайл-Айленд» в Пенсильвании вызвала такую вспышку страха, что пресса всерьез сравнивала ее с Хиросимой, ядерной войной и концом света. На основании отчетов многих исследовательских групп, С. Верт пишет, что масштабы той паники не могли быть объяснены лишь воздействием падких на сенсации СМИ: «Это был ядерный страх в действии, всеохватывающий и ненасытный, распространившийся как в среде рядовых граждан, так и в высших сферах власти».
Разумеется, ядерный страх в США использовался в политической рекламе, направленной не только на создание нужного образа «внешнего врага», но и во внутренней политике. Одним из самых сильных политических роликов считается фильм «Дейзи», выпущенный демократами во время выборной кампании 1964 г. Целью было дискредитировать опасного конкурента, правого консерватора республиканца Б. Голдуотера. В фильме маленькая девочка обрывает лепестки ромашки и считает: один, два, три... А потом за кадром мужской голос начинает обратный счет: десять, девять, восемь. При счете ноль — лицо ребенка крупным планом, глаза полные ужаса, и из них вырастает гриб ядерного взрыва. Фильм был показан всего один раз за два месяца до выборов, но произвел такое впечатление, что множество людей звонило в Белый дом, требуя «остановить Голдуотера». Бедного Барри погубил страх американцев перед ядерной войной.
Сегодня, когда рассекречены многие документы холодной войны, мы с изумлением обнаруживаем, что за многими действиями наших противников, которые выглядели как фанфаронство или цинизм, стоял самый настоящий, искренний, нам совершенно непонятный страх. Дело доходило до курьезов. Два года назад, например, официальные лица США признались, что в 50-е годы на территории нейтральной Австрии без согласования с ее правительством было создано более полусотни тайных складов оружия и боеприпасов. Командование армии США решило, что Советы вот-вот оккупируют Европу, и романтически подготовило базу для партизанской войны (начитались мемуаров батьки Ковпака). Скандал сегодня возник оттого, что секретные карты размещения этих тайников потерялись, и многие из складов не удается отыскать. Неплохой подарок для торговцев оружием.
Почему же эта способность создавать в воображении преувеличенный образ страха стала основой для целой стратегии манипуляции сознанием? Потому, что иррациональный страх — очень действенное средство «отключения» здравого смысла и защитных психологических механизмов. Потрясенный страхом человек легко поддается внушению и верит в любое предлагаемое ему «спасительное» средство. Массовый (и часто подсознательный) страх как предпосылка для программирования поведения проверен психологами рекламных агентств в ходе крупных кампаний. Одной из них было создание в США массового рынка холодильников.
Психологи, изучавшие скрытые страхи в период 2-й мировой войны, пришли к выводу, что американцы испытывают большую потребность в вещах, служащих символом безопасности и стабильности, предсказуемости будущего. У многих был обнаружен комплекс «желания вернуться в детство», символом которого была мать, надежно оберегавшая свое дитя от голода. Эксперты посчитали, что вещью, которая может взять на себя функции такого символа, мог бы стать холодильник: «для многих людей холодильник представляет гарантию, что дома всегда будет еда, а еда в доме обозначает покой, тепло и безопасность».
Исследования показали также, что еда символизирует нечто гораздо большее, чем просто питание. Люди, испытывающие страх перед будущим (страх, никак не связанный с проблемой питания), склонны создавать дома запасы еды, гораздо большие, чем они способны съесть. Запасы еды снимают беспокойство.
История массового спроса на холодильники в США тем более красноречива, что экономическими расчетами и здравым смыслом этот спрос не подкреплялся. В США не было перебоев с продуктами питания. Согласно анализу специалистов, стоимость холодильника, потребляемой энергии и тех продуктов, которые залеживались в холодильниках и выбрасывались на помойку, была такова, что с прагматической точки зрения покупка холодильника была абсолютно бессмысленной. Тем не менее, психологи предвидели массовый спрос, было создано массовое производство, реклама исходила из наличия подавленного страха, и расчеты подтвердились.
Аналогичным образом впоследствии был предсказан успех другой вещи-символа, снимающей скрытые страхи — кондиционера воздуха. Кампания рекламы этого товара представляла его как средство отгородиться от внешнего мира. С кондиционером человек мог спать при закрытых окнах, так что ничего «опасного» не могло проникнуть в жилище извне. Нечего и говорить о том, что в политике выводы психологов и психоаналитиков были использованы в полной мере, часто даже с перебором.
§ 4. Страхи и тип культуры.
Когда мы окидываем мысленным взглядом нашу историю, сравнивая с историей становления человека Запада, сразу бросается в глаза эта разница: никогда русскому человеку не вводился в сознание вирус мистического страха. Этого не делало Православие, этого не делали народные сказки про Бабу Ягу. Наши грехи поддавались искуплению через покаяние, и даже разбойник Кудеяр мог надеяться на спасение души.
Выше говорилось об особом «западном» страхе смерти. Русский человек, не утративший исторической памяти, знает, что ничего подобного на Руси не было, несмотря на страшные войны и бедствия. Смерть и проблема спасения души занимали большое место в мыслях и чувствах православного человека, но философия смерти была окрашена лирическим чувством, любовью к земле, оставляемым близким и к тем, кто ушел раньше. В первом томе труда В. Даля «Пословицы русского народа» смерти посвящен самый большой раздел. Но нет в нем ни одной пословицы, отражающей экзистенциальный страх.
Само событие встречи со Смертью представлено пословицами как дело давно продуманное и не представляющее катастрофы: «Умирать — не лапти ковырять: лег под образа, да выпучил глаза, и дело с концом». В смерти человек не только не одинок, он особенно чувствует поддержку братства: «Кабы до нас люди не мерли, и мы бы на тот свет дороги не нашли», «Люди мрут, нам дорогу трут. Передний заднему — мост на погост». Даже в прощанье видна теплота: «Помрешь, так прощай белый свет — и наша деревня!». Й. Хейзинга в главе о европейском восприятии смерти в позднее Средневековье подчеркивает, что в нем совершенно отсутствуют лирические мотивы и теплые нотки — лишь высокий и чистый ужас.
Против страха вечных мук грешного человека выступили все виднейшие русские религиозные философы начала нашего века. В. В. Розанов говорил о всепрощении на небесах рода людского. Близок к нему был Н. А. Бердяев, высказавший мысль, что ад придуман «утонченными садистами». Н. Ф. Федоров считал нелепостью, что «одни (грешники) осуждаются на вечные муки, а другие (праведники) — на вечное созерцание этих мук».
Конечно, со строго богословской точки зрения русские православные философы, видимо, были на грани ереси, но они выражали архетипы национальной культуры. Н. Ф. Федоров ставил даже вопрос о принципиальной возможности через соборность избежать Страшного суда. Н. А. Бердяев писал об этой мысли Н. Ф. Федорова: «Апокалиптические пророчества условны, а не фатальны, и человечество, вступив на путь христианского «общего дела», может избежать разрушения мира, Страшного суда и вечного осуждения. Н. Федоров проникнут пафосом всеобщего спасения и в этом стоит много выше мстительных христиан, видящих в этой мстительности свою ортодоксальность».
Отсутствие «страха Лютера», породившего протестантскую этику капитализма, приводило и к известной бесшабашности русских в ведении хозяйства, что всегда приводило в отчаяние наших западников. М. Е. Салтыков-Щедрин пишет, как он, впервые поехав за границу, был поражен видом засеянных полей: «Под опасением возбедить в читателе недоверие, утверждаю, что репутация производства так называемых «буйных» хлебов гораздо с большим правом может быть применена к обиженному природой прусскому поморью, нежели к чембарским благословенным пажитям, где, как рассказывают, глубина черноземного слоя достигает двух аршин... Здесь же, очевидно, ни на какие великие и богатые милости не рассчитывали, а, напротив, денно и нощно только одну думу думали: как бы, среди песков да болот, с голоду не подохнуть. В Чембаре говорили: а в случае ежели бог дожжичка не пошлет, так нам, братцы, и помирать не в диковину! а в Эйдткунене говорили: там как будет угодно насчет дожжичка распорядиться, а мы помирать не согласны!». Кое-кто выведет отсюда мораль о природной лени православных, а мы о другом — страха не было.
Научная картина мира пришла в Россию, не ошарашенную Реформацией и буржуазной революцией. Она, конечно, воспринималась с трудом, но страха не вызвала. Вот как излагает отношение к коперниканской картине мира русского человека начала нашего века философ А. Ф. Лосев: «Не только гимназисты, но и все почтенные ученые не замечают, что мир их физики и астрономии есть довольно-таки скучное, порою отвратительное, порою же просто безумное марево, та самая дыра, которую ведь тоже можно любить и почитать... Все это как-то неуютно, все это какое-то неродное, злое, жестокое. То я был на земле, под родным небом, слушал о вселенной, «яже не подвижется»... А то вдруг ничего нет, ни земли, ни неба, ни «яже не подвижется». Куда-то выгнали в шею, в какую-то пустоту, да еще и матерщину вслед пустили. «Вот-де твоя родина, — наплевать и размазать!» Читая учебник астрономии, чувствую, что кто-то палкой выгоняет меня из собственного дома и еще готов плюнуть в физиономию». Ворчит русский человек, но не боится.
В России события развивались иначе. Жестокие правители, от Ивана Грозного до Сталина, внушали русским людям страх вполне разумный, реалистичный. Страх эпохи сталинизма, о котором нам поведали в перестройку либеральные интеллигенты, есть, по всем признакам, именно «западный» страх. Недаром многие считали все эти выступления Ю. Афанасьева, Д. Лихачева и Л. Разгона неискренними, чистой «идеологией». Видимо, простые люди ошибались — страх элиты был настоящим, но он был чужим для тех, кого не овеял «западный» дух (и большие семьи моих родителей были затронуты репрессиями, но я, зная о них с детства, никакого мистического страха перед ними у моих родных не видел) .
Не успел возникнуть в России и «внутренний» страх перед буржуазной моралью и перед возможной потерей буржуазного статуса, не нагнетали у нас страха и перед ядерным апокалипсисом. Можно даже сказать, что ядерный страх у нас в массе людей был так же неразвит, как у крестьян был неразвит страх перед недородом, о котором писал Салтыков-Щедрин. Когда после аварии на Чернобыльской АЭС из городка было срочно эвакуировано население, перед милицией встала немыслимая для Запада проблема: жители, тайными тропами обходя заслоны, повадились возвращаться в покинутые жилища за вещами. А потом и жулики потянулись — стянуть, что плохо лежит. В зараженную зону!
Можно принять как общий вывод: вплоть до последнего времени в культуре России не играл существенной роли экзистенциальный страх — страх перед самим существованием человека, страх как важная сторона самой его жизни. Православие и выросшая на его почве культура делали акцент на любви. И это уже само по себе не оставляло места для экзистенциального страха: «В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершен в любви» (Первое послание Иоанна, 4, 18).
Однако в той части советских людей, которые в наибольшей степени были проникнуты рациональным способом мышления и западническими иллюзиями, в ходе перестройки удалось раскачать невротический страх. Речь идет не о том разумном страхе перед реальными опасностями, который необходим, чтобы жить в меняющемся, полном неопределенностей мире. Нет, как раз эта осмотрительность и способность предвидеть хотя бы личный ущерб была у либеральной интеллигенции в ходе перестройки отключена. Ведь уже в 1988-89 гг. было ясно, что тот антисоветский курс, который интеллигенция с восторгом поддержала, прежде всего уничтожит сам смысл ее собственного существования. Об этом предупреждали довольно внятно — никому из сильных мира сего в разрушенной России не будет нужна ни наука, ни культура. Нет, этого разумного страха не было, и сегодня деятели культуры и гордая Академия наук мычат, как некормленая скотина: «Дай поесть!».
Речь идет о страхе внушенном, бредовом, основания которого сам трясущийся интеллигент-либерал не может объяснить. В него запустили идею-вирус, идею-матрицу, а он уже сам вырастил какого-то монстра, который лишил его способности соображать. Вот, большинство интеллигенции проголосовало в 1996 г. за Ельцина (особенно красноречива позиция научных городков). Социологи, изучавшие мотивы этого выбора, пришли к выводу: в нем доминировал страх — перед Зюгановым!
Никаких позитивных причин поддержать Ельцина у интеллигенции уже не было. Полностью растоптан и отброшен миф демократии. Нет никаких надежд просочиться в «наш общий европейский дом». Всем уже ясно, что режим Ельцина осуществляет демонтаж промышленности и вообще всех структур современной цивилизации, так что шансов занять высокий социальный статус (шкурные мотивы) интеллигенция при нем не имеет.
Если рассуждать на холодную голову, то овладевшая умами образованных людей вера («Придет Зюганов и начнет всех вешать») не могла быть подтверждена абсолютно никакими разумными доводами, и этих доводов в разговорах получить было невозможно. Более того, когда удавалось как-то собеседника успокоить и настроить на рассудительность, на уважение к законам логики, он соглашался, что никакой видимой связи между сталинскими репрессиями и Зюгановым не только нет, а более того, именно среди коммунистов сильнее всего иммунитет к репрессиям. Если где-то и гнездится соблазн репрессий, то именно среди харизматических политиков-популистов. Тем не менее, предвыборная стратегия Ельцина, основанная на страхе, оказалась успешной.
Если бы этот страх лишь грыз и мучал душу либерального интеллигента, его можно было бы только пожалеть. Но психоз стал политической силой, потому что ради избавления от своего комплекса эта часть интеллигенции посчитала себя вправе не жалеть никого. Поддержать такие изменения в стране, которые причиняют несовместимые с жизнью страдания огромному числу сограждан. Видя воочию эти страдания, либеральная интеллигенция, тем не менее, поддерживает причиняющий эти страдания режим, оправдывая это единственно своим избавлением от самой же созданного страшного привидения.
Пригласили меня перед выборами в Думу 1995 г. на круглый стол «Культура, образование, наука» Общественной палаты при Президенте РФ. Видно, плюрализмом решили тряхнуть. Собрался цвет «демократов от культуры», послушать было интересно. Начальница Палаты, драматург, поставила вопрос по-шекспировски: «Если на выборах победят коммунисты, Зюганов, то всех нас поставят к стенке. Хоть это вы все понимаете?». Все закивали головами. Да, это они понимают. Я чуть не вскочил: «Объясните, господа, какие вы за собой знаете дела, за которые кто-то жаждет поставить вас к стенке?». Ведь просто так подобные мысли в голову не приходят. Что-то, значит, точит этих «драматургов». Пытался я выяснить — нет, «точит» ирреальный, иллюзорный страх, который невозможно перевести на язык осязаемых опасностей.
Помимо либеральной интеллигенции на время такой страх овладевал и частью наших «предпринимателей» (впрочем, сильно связанных с интеллигенцией). Когда ГКЧП устроил свой страшный «военный переворот», то уже утром 19 августа жителям Москвы стало ясно, что ни стрелять, ни давить танками военные никого не будут. А после пресс-конференции «хунты» с полной очевидностью выяснилось, что мы — зрители большого спектакля. Тогда назавтра к «Белому дому» было созвано «ополчение» из демократов. Какие же чувства испытывали «ополченцы»?
«Известия» писали: «Многие обратили внимание на то, что в рядах ополченцев немало предпринимателей. Тех самых, чьему бизнесу обещал не мешать Геннадий Янаев во время фарсовой пресс-конференции 19 августа. Из коротких интервью с биржевиками, менеджерами совместных и малых предприятий, акционерных обществ, коммерческих банков становилось понятно, что привело их сюда, что заставило взять в руки стальные пруться, палки, кирпичи. В «программе» самозванного ГКЧП они увидели не только конец демократическим свободам, но и собственный конец».
Собственный конец, какой ужас! Это — из пресс-конференции трясущегося Янаева! Можно ли в это поверить? Оказывается, так и было. Пишет М. Леонтьев в «Независимой газете»: «Никогда ни в одном государстве мира военный переворот не означал такой физически ощутимой угрозы жизни для десятков тысяч предпринимателей. И никогда демократия не получала столь единодушной поддержки от бизнеса». Это написано вполне серьезно, а ведь налицо психоз. Тут мы явно видим отщепление от народа некоторой группы по важному культурному признаку: она стала подвержена «западному» страху. Значит, подвержена новым, непривычным для нас методам манипуляции поведением.
И это уже опасно. Как писал в получившем известность «Дневнике» один из защитников «Белого дома» журналист С. Хабиров, «по сути мы — участники пока еще тихой гражданской войны: две группы граждан — готовы стрелять друг в друга. Во всяком случае люди, охраняющие «Белый дом», вполне способны это делать... ». Военные, как известно, стрелять ни в кого не собирались, психологически к этому совершенно не были готовы, да и приказы это строго-настрого запрещали. В собравшиеся демократы, оказывается, были «вполне способны это делать». Ничего себе — эффект перестройки.
В целом культивирование страха было важной составной частью всей программы перестройки и реформы. Для этого были использованы все возможные темы: репрессий 1937 года, голода, дефицита, технологических катастроф, преступности, СПИДа, экологических опасностей, межнациональных войн и полицейского насилия. При этом в каждой теме образы страха накачивались в массовое сознание с невероятной силой, всеми средствами государственной машины пропаганды, а потом и «независимого» телевидения. Нам непрерывно показывали ужасные сцены разгрома Бендер, а потом бомбардировок Грозного, избиения демонстраций и, наконец, расстрела Верховного Совета РСФСР, заснятого как спектакль заранее установленными камерами.
Конечно, нагнетанию страхов в разных слоях российского общества способствует сама жизнь. Пока что трудно сказать, идет ли речь о реальных страхах или они приняли уже невротический, а то и шизофренический характер. Западные эксперты используют как количественный показатель нарастания страха рост числа телохранителей. По этому показателю можно говорить уже о шизофреническом страхе: в советское время всего около трех десятков человек в Москве имели личную охрану. Сейчас крупные коммерческие структуры тратят на охрану около трети своих прибылей. Тем не менее, в конце 1996 г. примерно половина всех бизнесменов в России находилась в постоянной тревоге за свою жизнь и жизнь своих близких.
Второй индикатор страха — общая уверенность бизнесменов и высших чиновников, что их телефон прослушивается. Этот страх также приобретает уже характер паранойи. Простой обыватель, видимо, этим невротическим страхам не подвержен. Для него обычен вполне реальный и здоровый страх перед расплодившимися преступниками при полной недееспособности правоохранительных органов. Если раньше опасность нападения хулигана была локализована именно в нем, а тыл обывателя защищала милиция, то сейчас никто не уверен в том, что она встанет на его сторону, если хулиган окажется членом влиятельной банды.
Профессор Мичиганского университета В. Э. Шляпентох (специалист по России и бывший советский социолог, работавший для «Правды») пишет: «Страх за свою жизнь влияет на многие решения россиян — обстоятельство, практически неизвестное в 1960-1980 годах... Судьи боятся, и не без основания, обвиняемых, налоговые инспекторы — своих подопечных, а милиционеры — преступников. Водители смертельно боятся даже случайно ударить другой автомобиль, ибо «жертва» может потребовать компенсации, равной стоимости новой машины или квартиры».
Причину невозможности эффективной борьбы с преступностью и оздоровления обстановки В. Э. Шляпентох видит в том, что»все российскме олигархи-»феодалы» и их многочисленная челядь, как на государственной службе, так и в бизнесе, практически без исключения боятся законного расследования их деятельности намного больше, чем наемных убийц... Обнародованные факты делают Мжаванадзе или Чурбанова, олицетворявших коррупцию брежневского времени, почти невинными младенцами в сравнении с нынешними деятелями».
Эти реальные страхи — другая тема. Для нас здесь важно то, что они создают основу для искусственного превращения их в страх шизофренический с целью создания благоприятной обстановки для манипуляции массовым сознанием — прежде всего в политических целях. Например, для приведения к власти «крутого» генерала, обещающего навести порядок железной рукой.
§ 5. Страх терроризма.
Для России сегодня актуальным стал давно разработанный на Западе страх терроризма как эффективное средство манипуляции сознанием. Понятие террора (terror значит ужас) ввел Аристотель для обозначения особого типа ужаса, который овладевал зрителями трагедии в греческом театре. Это был ужас перед небытием, представленным в форме боли, хаоса, разрушения. Считается, что осмысление террора посредством театра породило ритуал суда как разновидности театра, побеждающего террор через закон. Позже, на волне Просвещения был открыт на Западе мощный метод воздействия на мысли и поведение граждан — террор. Доктрина превращения страха в орудие власти принадлежит якобинцам и подробно изложена в сочинениях Марата. Для создания массового страха новое государство шло на разрушение собственного образа как гаранта права — государство само организовывало «как бы стихийные» погромы тюрем с убийством политических заключенных. Марат же сформулировал важнейший тезис: для завоевания или удержания власти путем устрашения общества (это и есть политический смысл слова «террор») необходимо создать обстановку массовой истерии.
Вслед за государством террор в «войне всех против всех» стали использовать и политические силы, борющиеся с государством (или с его противниками). Так возник терроризм как средство устрашения общества и государства в политических целях. Он также возник как своего рода политический театр, зрители которого испытывают ужас. Главной целью его является не убийство конкретных личностей: а именно воздействие на чувства широкого круга людей. Согласно принятому в американской политологии понятию, терроризмом является «угроза или использование насилия в политических целях отдельными лицами или группами, которые действуют как на стороне, так и против существующего правительства, когда такие действия направлены на то, чтобы оказать влияние на большее число людей, чем непосредственные жертвы» . Таким образом, терроризм — средство психологического воздействия. Его главный объект — не те, кто стал жертвой, а те, кто остался жив. Его цель — не убийство, а устрашение и деморализация живых. Жертвы — инструмент, убийство — метод. Этим терроризм отличается от диверсионных действий, цель которых — разрушить объект (мост, электростанцию) или ликвидировать противника. Иногда цели совпадают (например, в покушениях на политических деятелей), но мы будем говорить лишь о терроризме, направленном против населения.
Выше говорилось, что есть страх разумный, когда человек верно определяет источник и величину опасности и принимает меры, которые ее снижают. Есть страх неадекватный (невротический), когда человек или впадает в апатию, или совершает действия, вредные или даже губительные для него самого. Цель террористов — создание именно невротического страха. Деморализованные и запуганные люди делают сами, требуют от властей или хотя бы одобряют действия, которые этим людям вовсе не выгодны. Иногда это действия, которые выгодны террористам или чаще — заказчикам, нанимателям террористов. Иногда самый большой выигрыш получают политики, которые бесплатно пользуются «чужим» терактом .
Атаки террористов могут быть направлены на узкую группу, к которой ты принадлежишь (такой группой были, например, жители дома в Буйнакске). Тогда опасность велика — идет прицельный огонь, стреляют именно в тебя. Но если бьют по очень широкой группе (например, по группе «жители России» или даже «москвичи»), то бояться за себя лично нет никакого смысла — вероятность стать жертвой очень мала, можешь попасть лишь под редкую шальную пулю. Во всяком случае, эта опасность на три порядка (в тысячу раз) меньше, чем вероятность стать жертвой катастрофы за рулем автомобиля. Из 15 миллионов водителей в России ежегодно гибнет порядка 1 на тысячу. От терактов в 1999 году погибло порядка 1 на миллион. Но мы ведь не боимся ездить на машине.
Почему же мы не боимся ездить на машине, но боимся террористов? Прежде всего потому, что сильные мира сего не заинтересованы в том, чтобы мы боялись автомобиля. Поэтому их телевидение не показывает нам с утра до ночи изуродованные трупы жертв автокатастроф. Если бы показывало с той же интенсивностью, как и дело рук террористов — то мы боялись бы автомобиля панически . Отсюда понятен вывод, давно сделанный учеными: терроризм возник вместе со СМИ и связан с ними неразрывно. Современный терроризм — родной брат телевидения. Бомбардировки Ирака, расстрел Дома Советов или взрыв в Печатниках не имели бы смысла, если бы телевидение не донесло их в каждый дом.
Уже газеты в прошлом веке были абсолютно необходимы для терроризма, но крови приходилось лить много — газеты не передают вида крови. По данным некоторых историков, до 1917 г. террористы в России убили около 17 тыс. человек (наверное преувеличивают, но в любом случае счет шел на тысячи). Эффект был, но намного меньше, чем сегодня от сотен жертв. Читать и слышать — это не то что видеть.
Мы не можем жить без газет и телевидения, но эти средства могут быть пособниками террористов в создании неадекватного страха, а могут быть «антитеррористами». В СССР терроризма не было — во многом потому, что цели его были недостижимы. Советские СМИ не брали интервью у убийц и не транслировали ужас. А сегодня, например, телевидение России — соучастник террористов, оно вдумчиво и творчески делает именно то, что требуется террористам. В 1996 г. телевидение поэтизировало Басаева, непрерывно показывало его мужественную бороду, пускало лживую слезу («ах, у него при бомбежке погибла вся семья») и умилялось («ах, он подарил русским детям-сиротам в Грозном телевизор»). Но главное, ему предоставлялся эфир — что абсолютно неприемлемо, если с терроризмом хотят бороться, а не помогать ему.
Кстати, эфир предоставляется и сегодня, хотя и менее нагло («Басаев в Грозном заявил, что... »). И все демократическое сообщество журналистов горой встало за репортера радио «Свобода» А. Бабицкого, который вещал из лагеря боевиков и которого арестовали в Грозном. Дело Бабицкого само по себе замечательно, но мы возьмем только его первую часть — его пребывание у боевиков, которое демократы от Шустера до Олбрайт представили как право и даже обязанность журналиста. Да, иностранные журналисты не вылезали из отрядов боевиков Басаева. 5 февраля 2000 г. по российскому телевидению даже показывали один такой отряд, представленный в передаче какой-то иностранной телекомпании. Бородатый боевик размахивал ножом и приговаривал: «Это для Путина. Я купил на пенсию». Очень остроумно и демократично. А вот у меня вырезка из испанской газеты «Паис» от 28 октября 1998 г. Влиятельная Ассоциация жертв терроризма заявила послу Великобритании официальный протест, который потребовала передать премьер-министру Тони Блэру, в связи с тем, что в телепередаче Би-Би-Си промелькнуло заявление двух членов террористической баскской организации ЭТА о том, что с 16 сентября эта организация объявляет перемирие и прекращает террористические акты. Итак, промелькнуло миролюбивое заявление — и официальная нота послу и премьеру. Что было бы, если бы корреспондент Би-Би-Си находился в банде террористов где-нибудь в Пиренеях, и они бы размахивали ножом и обещали зарезать короля Испании — и это бы передавалось по всей Европе? Чудовищное несоответствие с тем, что происходит в России — и все эти Киселевы и Флярковские как будто не видят . Но вернемся к самому терроризму.
Терроризм имеет в качестве культурного основания нигилизм — отказ от общей этики. Он — продукт Запада, который декларировал как норму жизни «войну всех против всех». Впервые во время Французской революции террор стал официально утвержденным и морально оправданным методом господства и породил своего близнеца — терроризм как метод борьбы против власти. Затем, как ответ на терроризм оппозиции, возник государственный терроризм. Страны Запада культивируют у себя терроризм в контролируемых масштабах. Это — важное средство сплочения обывателей вокруг власти («ей приходится многое прощать, ибо без нее нас всех убили бы террористы»). Это — одно из самых сильных средств манипуляции сознанием и отвлечения внимания общества от махинаций верхушки. Это — эффективное средство собирать радикальную молодежь из отверженных слоев общества и направлять ее энергию на ложные цели .
Принципиально новую сложную систему терроризма создал Израиль. Эта система состоит из государственного терроризма, манипулируемого «исламского» терроризма и антитеррористических спецслужб. Вслед за Израилем к поддержке «исламских» террористов перешли США — это оказалось слегка болезненным, но эффективным средством стравить мусульман друг с другом, оттолкнуть от борьбы их здравомыслящую массу. Виднейший арабский историк и философ Самир Амин в книге «Евроцентризм: критика идеологии» пишет о тайном альянсе Запада с исламскими фундаменталистами: «Как можно объяснить поддержку (лицемерно отрицаемую), которую Запад оказывает враждебному ему движению, кроме как тем колоссальным ослаблением арабского мира, к которому оно ведет разжиганием внутренних конфликтов (особенно конфессиональных конфликтов между сектами и между организациями)».
Трагическим следствием взрывов жилых домов и созданного телевидением психоза надо считать тот факт, что в России и массовое сознание, и чуть ли не все политики соблазнились идеей «учиться у Запада и Израиля», а то и «сотрудничать» с ними в борьбе с терроризмом в России.
Только на первый взгляд кажется, что речь идет о том, чтобы всего лишь «перенять технологию». За этой технологией стоит неотделимое от нее представление о Добре и зле. Перенять его у Запада и Израиля в их умении создать, а потом «приручить» терроризм — это конец России как культуры и как многонациональной страны. Тот факт, что это говорится всерьез и не вызывает никакой реакции у русских писателей, у военных, у Православной церкви, говорит о тяжелейшем духовном кризисе.
Средства Запада не ставят целью искоренить терроризм, поскольку терроризм Западу необходим. Цель — поддерживать терроризм в заданных пределах (с помощью Азефов). «Эксперты» на телевидении восхищались: Израиль так много платит провокаторам в среде террористов, что всегда может пресечь слишком опасные акции. Какому-то террористу даже голову мобильным телефоном оторвало. Но если Израиль платит, да еще много, значит, он сам создает терроризм. Рынок есть рынок: есть спрос — есть и предложение. Чтобы получать деньги от «Моссада», надо совершать теракты. Несчастных юношей-самоубийц везде хватает.
Тут видна утрата логики. Почему изживать терроризм мы должны учиться у Запада, где он процветает, а не у Советского Союза, где его и в помине не было? Давайте хотя бы ясно определим, почему в СССР не было терроризма. Какие условия автоматически гасили само желание кинуться в этот омут? Ведь на страшный КГБ это не спишешь, хотя и грозящий палец КГБ был необходим.
Почему те же чеченцы, перешедшие на сторону Гитлера и имевшие в тылу Красной армии мощные формирования с артиллерией, прекратили сопротивление и без боя погрузились в теплушки и уехали в Казахстан? Почему они не начали террористическую войну — ни в конце 40-х, ни в 50-е, ни в 60-е годы? Они боялись КГБ? Нет, они и во время войны ничего не боялись, начать восстание в тылу Красной армии означало сжечь мосты и идти на большой риск. Мятежные чеченцы подчинились потому, что наказание было суровым, неотвратимым и бережным по отношению к народу. Тогда не стали расстреливать мужчин, подрезать корень народа, а выселили всех по ту сторону Каспия. И даже не расформировали партийные и комсомольские организации, не прекратили прием в партию. Одним этим показали: народ не будет придушен. И боевой мальчик Дудаев будет принят в лучшую военную академию и станет большим генералом. А умненький мальчик Хасбулатов будет профессором.
Жестокий советский строй не толкнул чеченцев на террористическую войну. Но эта война неотвратимо пришла к нам при режиме Ельцина. Должны же мы понять, в чем тут дело. Ведь это — наглядный, пробравший всех до костей урок, который нельзя было замалчивать.
Создавая психоз, телевидение не дало людям задуматься над важной вещью, которая стала очевидной. Почти все уже поняли, что ни о какой процветающей рыночной экономике в России нет и речи. Год за годом положение хуже, и перспектив нет никаких. Поняли, но еще молчат — тягостно признать. Большая кровь в Москве сломала препоны, и в такой момент можно сказать прямо: благополучной рыночной экономики в России не может теперь быть уже и потому, что возник терроризм.
Это значит, что создан заколдованный круг. С одной стороны, резко усилилась тенденция к укреплению полицейского государства, которое вынуждено накладывать все новые и новые ограничения на все свободы, включая свободу предпринимательства. Какой там рынок, если за каждым мешком сахара бежит ОМОН с собакой! Если о каждом остановившемся грузовике пенсионеры звонят прямо министру Рушайло. С другой стороны, резко возрастают производственные издержки предприятий, так что они становятся неконкурентоспособными на рынке.
Даже небольшой терроризм обходится немыслимо дорого для хозяйства. Появление в Перу радикального движения «Сендеро Люминосо» («Светлая тропа»), которое насчитывало всего 2 тысячи членов, привело к увеличению производственных издержек вдвое — во столько обходилась защита и охрана промышленной инфраструктуры.
Что же говорить о России! Вся наша огромная инфраструктура — трубопроводы, линии электропередач, связи и т. д. — строилась в СССР в расчете на стабильное общество. Она в принципе не может быть защищена от терроризма. Если мы желаем продолжать рыночную экономику при наличии терроризма, то нам придется построить всю страну заново — уже как крепость, внутри которой мириады маленьких крепостей. Денег на это ни у кого никогда не будет, и такая экономика недееспособна.
У нас одна возможность — искоренить терроризм в принципе. Но этого нельзя достичь «средствами Запада» — ковровым бомбометанием, пуском крылатых ракет «по базам», наймом провокаторов. Искоренить терроризм в России можно только одним способом — восстановив то жизнеустройство, которое лишает терроризм социальной и культурной базы. Жизнеустройство, основанное на солидарности, а не на конкуренции.
Утверждают, что взрывы в Москве и Волгодонске устроили террористы из Чечни. Вероятно, это так, хотя в акции такого рода важны не столько конкретные исполнители, сколько «заказчики» — те, кто обсуждал и планировал акции где-нибудь в Ницце или Малаховке. Если есть деньги, нанять можно хоть чеченцев, хоть литовцев, хоть самого Евно Фишелевича Азефа. Чеченцев дешевле, потому что именно Чечню превратили в главную базу терроризма. Почему же? Давайте отбросим расистские сказки о «генетической» предрасположенности горцев к разбою. Еще 15 лет назад никому бы и в голову такое не пришло. Тогда генетически те же самые чеченские юноши под руководством секретаря райкома ВЛКСМ Радуева готовили Праздник урожая, Яндарбиев кропал свои стишки, а Масхадов гонял свою роту на плацу. Ради какого-то терроризма или ваххабизма никто не только под арест не желал попасть, но и получить выговор с занесением в личное дело. Та жизнь устраивала людей.
Для терроризма такого масштаба, какой нам предстал сегодня, необходимы условия. Чтобы добывать, хранить, развозить и взрывать тонны взрывчатки за две тысячи километров от дома, нужно много надежных и умелых людей. Тысячи должны созреть для этого — и из них отбирают сотню. Такие условия возникают, когда происходит массовое и несправедливое обеднение ранее благополучных и достаточно образованных людей. Когда для большого числа молодых людей рушится привычный мир, и они оказываются вытесненными из жизни «этим обществом».
Это и произошло в Чечне. Массовая пре¬с¬туп¬ность и насилие в Чечне — прежде всего следствие тяжелей¬шего обеднения, вызванного реформой, а не Хаттабом. Обеднение разрушило рамки сознания. В 1980 г. до¬ходы жителя Че¬чни в среднем были в 2,6 раза меньше, чем у москвича, а в 1992 г. стали в 9,1 ра¬за меньше. Это уже был опасный разрыв, он перешел красную черту. Средний москвич купил в 1992 г. то¬ва¬ров и продуктов на 52,3 тыс. руб., а житель Чечни — на 3,3 тыс. В 17 раз меньше! Опустись жизнен¬ный уровень москвичей до уровня Чечни, взрыв преступности в на¬шей цивилизованной столице затмил бы все, что мы видели. В результате войны Чечня обеднела еще сильнее (данные не публикуются). Этот фактор — не причина терроризма, а лишь благоприятная среда для него. Как голова — не причина появления вшей, но если голову не мыть, то заползшая вошь размножается.
Второе условие — сдвиг в культуре. Терроризм обязательно требует оправдания, легитимации в достаточно большой части народа. Иначе ни за какие деньги молодежь не пойдет в ряды боевиков. Наемные убийцы — совсем другой тип. Рядовые террористы убивают и умирают за идеал, и чтобы его создать, надо сначала исковеркать их систему ценностей. Их надо убедить, что в отношении их группы (социальной, религиозной, этнической и т. д.) совершена нестерпимая несправедливость, которая может быть смыта только кровью. Тогда человеком движет чувство мести, которая как бы уничтожает несправедливость и восстанавливает равновесие в мире.
Первую работу, чтобы направить мысли и чувства чеченцев к мести, произвели демократы из Москвы — старовойтовы и бурбулисы, нуйкины и приставкины. Вместо «народа, отбывшего наказание» чеченцы вдруг были превращены в «репрессированный народ». Кто же их «репрессировал»? Россия! Так ведь ставили вопрос наши демократы.
И накатившее резкое обеднение было воспринято как несправедливость — уж оно-то прямо было вызвано действиями Москвы. Этого мало — Москва посадила к чеченцам Дудаева, а потом его же стала свергать разрушительной войной. Война к тому же велась с грубейшими нарушениями и закона, и морали. Это и танковый рейд наемников без воинской формы и знаков различия, это и отказ от введения чрезвычайного положения. Обычно мы равнодушны к праву, но когда льется кровь, неправовые действия вызывают огромный эффект. Вина на политиках, но с помощью пропаганды ее нетрудно переложить на Россию в целом, на русских. Этим активно занимался С. Ковалев.
Речь не идет о том, чтобы оправдать тех, кто пошел в боевики и террористы — их ответ преступный и неадекватный, и террористов приходится уничтожать. Но если не понять их мотивы и видеть только патологическую кровожадность или корысть, то нет никаких шансов на то, чтобы лишить терроризм легитимности в среде чеченского народа. А без этого, только силовыми средствами, искоренить терроризм невозможно. Дальнобойной артиллерией и авиацией уничтожаются открытые боевики, а терроризм создается и укрепляется. Тут уж приходится выбирать меньшее зло. А «герой Афганской войны» Громов предлагает даже применить против террористов стратегическую авиацию.
После взрывов в Москве и Волгодонске политики и телевидение, принадлежащие «олигархам», поторопились заявить, что «террористическая война» объявлена всем нам, всей России. Мол, нация должна объединиться. Этой войне настойчиво пытаются придать национальный и религиозный характер. Это — дешевая демагогия. За «чеченским» следом тянется след гражданской, социальной войны. Взорвать богатый дом в центре Москвы не труднее, чем на рабочей окраине — офисов и магазинов там даже побольше. И шуму было бы до неба. Но, видно, нельзя — там «свои» для Хаттаба и его покровителей-миллиардеров, да и не напугается население.
Говорили, что Боровой перезванивался с Дудаевым, а Березовский перезванивался с Удуговым. Может, так, может, не так. Главное, что сама эта возможность никому не кажется странной. У этих людей — не как личностей, а как социальной группы — есть общие интересы. Но вызвало бы всеобщее удивление сообщение, будто Удугов тайком перезванивается с В. А. Купцовым или голодающими учителями. Ибо Купцов и учителя не занимаются продажей нефти и не имеют банки, через которые можно пропускать сомнительные деньги.
Так что «мы, россияне» уже разделились на два мира, и между ними уже идет «молекулярная» гражданская война. И не должно нас удивлять, что мешки с сахаром-гексогеном таскают на потных спинах малограмотные чеченцы из низшей касты. И в коннице Шкуро в Воронеже отличились ингуши, и на сандинистов ЦРУ сумело через Ватикан натравить индейцев-мискито (которым сандинисты вернули их земли, захваченные «Юнайтед фрут»).
Настойчиво и неустанно твердит Миткова, что против России воюют «исламисты», «религиозные экстремисты» — что речь идет о войне религиозной. Она солдат или доброволец в диверсионной акции, с помощью которой России наносится смертельный удар — стравить русских с мусульманским миром. Неважно, что протест заявили мусульманские духовные лица. Неважно, что арабские ученые не раз объясняли, что «исламизм» — политическая маска, недавно и наспех состряпанная. Ничего этого нам НТВ не сообщает.
Для человека, который погибает от рук террориста, выпадает судьба по принципу «все — или ничего», жизнь или смерть. Иное дело для общества — ему небезразлично, какой силы удар нанесет по нему терроризм, какова будет вероятность погибнуть для каждого живого человека. Так вот, пока что нигде в мире терроризм ни разу не объявлял тотальной войны обществу, не переходил к массовому мщению, не отрезал путей к соглашению. В частности, и потому, что война против терроризма имеет свои законы и свою этику. Грубо говоря, террорист признает право убить его, но, возможно, он не признает права совершить массовые репрессии против его близких (рода, племени, народа).
Что такое тротил и гексоген по сравнению с современным нервно-паралитическим газом! Для чего и для кого были проведены эксперименты в метро Нью-Йорка и Токио (последний — натурный, с учебным газом зарин)? Диапазон возможностей терроризма велик, и лучше вести с ним войну основательно, по ее законам — безжалостно уничтожать самих террористов, но не переходить некоторые грани.
Когда слушаешь политиков, нельзя понять — циники ли они, сознательно дурящие людей, или сами не соображают. Скорее, циники. Ведь разгуливает на свободе Грачев, передавший оружие террористам. Вещает гордый собой Черномырдин, спасший террористов Басаева. Все разом аплодируют Степашину, который специально съездил в укрепрайон боевиков Хаттаба, все осмотрел и потом доложил, что там все в порядке, живут хорошие люди, ничего не замышляют против конституционного строя. Разве это — не должностное преступление? Как минимум! И разве не те же люди составляют сегодня политическую верхушку?
Все эти люди разваливали Россию и сознательно вели к отделению Чечни — зачем-то им было необходимо иметь внутри России криминальный анклав. В руках этих людей, пока они у власти, в инструмент разрушения России превращается любое действие — даже война за сохранение России. В этих людях и установленном ими порядке — корень терроризма.
Поражает, как легко и даже с радостью принимают многие русские самую дешевую демагогию. Что значит «особый порядок» в Москве? Просто беззаконие. Как можно этому радоваться! Воображения не хватает, чтобы представить себе Россию козленков и япончиков без всяких остатков закона? Все силы милиции брошены на выявление тех «лиц кавказской национальности», у которых документы не в полном порядке. И москвичи рады, они думают, что именно у террористов и не хватило денег на хорошие документы. Печально видеть эту искусственно наведенную страхом массовую тупость.
А что значит «санитарный кордон»? Вокруг чего? Половина активных чеченцев сегодня рассыпана по городам России. Их офисы и штабы в Москве, в Мюнхене, в Аммане. Те, кто сидит в этих офисах, ходят хорошо выбритые и в галстуках, их не хватает ОМОН в метро. Как можно мыслить в понятиях середины прошлого века! Нет, скорее всего, нас просто дурят. Англия — на острове, за тридевять земель от своих бывших «членов содружества», но не в состоянии создать никакого санитарного кордона. Россия изначально, с Киевской Руси, вбирала в себя народы. Никакого «кордона» против своих внутренних болезней она создать не может. Болезни надо лечить, отсечь больные внутренние органы невозможно.
Взрывами Россия опять была поставлена в точку нестабильного равновесия. Одна надежда, что и военные, и чиновники, и масса простых людей поддакивают и козыряют политикам, а сами без шума делают свое дело с умом и сердцем. И этим ограничивают терроризм. А главное, созданный было невротический страх быстро прошел. Культура пока что выполняет свою стабилизирующую роль.

My comments Подписаться RSS

500 Осталось символов

---

Подписаться

Preview Отправить Сброс Отмена

×

Подписаться

ПодписатьсяЗакрыть

×

My comments